Вернон Кресс - Зекамерон XX века

По мнению наших горных мастеров, Батюта держал себя на суде вызывающе. В последнем слове сказал: «Мы стоим перед вами лишь потому, что ушли без огнестрельного оружия. Больше такое не повторится! Полковник Батюта ошибается только раз!» Председатель суда рявкнул: «Я лишаю вас слова!», на что Батюта спокойно ответил: «Мне и так не о чем с вами говорить!»

После суда Ремнева отвели в лагерную больницу, остальных в изолятор. Целый месяц их не выводили на работу, пока заживали перебитые ноги, поломанные ребра, рубцевались раны.

Это лето на Колыме выдалось самым теплым за многие годы. Я ходил по участкам с новым реечником, замерял, нивелировал, проверял направление открываемых штолен. Иногда наблюдал, как выходили на работу штрафники — около тридцати человек. Они были последними на разводе. Перед изолятором их тщательно обыскивали, затем выстраивали по пяти и выводили под конвоем автоматчиков с овчарками. Штрафники неторопливо шагали через поселок, сворачивали вправо и, пересекая полигон, поднимались на сопку, к новому участку, где в недрах крутого склона была обнаружена жила «Надежда».

Они двигались двумя группами. Позади шли «временные», которые уже отсидели в изоляторе и работали несколько дней в штрафной за мелкие прегрешения: опоздание на съем, разговоры после отбоя, приработки у вольнонаемных, неположенное обращение к надзирателям (один новичок, не знавший берлаговских правил, попросил: «Гражданин начальник, дайте докурить!» — за что получил «трое суток с выходом на работу»). Впереди, с отдельным конвоем автоматчиков, шла группа постоянных обитателей БУРа, тех, кто получил месяц и больше за тяжелые нарушения лагерного режима, например, прятал ножи, деньги или сухари, или же был приговорен выездным лагерным судом.

За отказ от работы, так же как и за побег, получали «норму» — двадцать пять плюс пять. Рыжий Дудко, например, рослый украинец мощного телосложения, имел за это несчетные лагерные судимости начиная с тридцать седьмого года, когда его, двадцатилетнего киевского студента, взяли за петицию, подписанную большой группой наивных юношей в защиту любимого профессора, арестованного как «врага народа».

Не будучи приверженцем какой-либо секты или научно обоснованного мировоззрения, Дудко придерживался, несмотря на многолетние муки, издевательства, строжайший режим и лагерный Суд, твердого убеждения — трудиться только на товарищей по несчастью. На производстве же «врагов и истязателей», как он спокойно заявлял судьям, принципиально не работал. Гаранинские времена, когда любого отказчика расстреливали на месте, Дудко пережил чудом: после того, как разъяренный горный мастер сломал ему ногу ударом лома, целый год пролежал в санчасти, где работал его друг, пока Гаранина, злого духа довоенной Колымы, приехавшего на Дальстрой, чтобы «расправиться с врагами народа», в чем он отлично преуспел, не расстреляли самого.

Прямой противоположностью Дудко был отказчик Зинченко. Коренастый, краснощекий и круглолицый, с водянистыми голубыми глазами, внешне он не очень походил на тип ломброзовского злодея. Когда за отказ от работы его избили в изоляторе и долго держали закованным в наручники, он скоро нашел способ, не ударив палец о палец, выслужиться перед начальством: стал немилосердно истязать провинившихся зеков и скоро занял пост бригадира штрафников.

Как выяснилось впоследствии, на совести Зинченко было сто тридцать шесть человек, собственноручно им повешенных в Сумах, где он служил палачом у немцев. К тому же негодяй был еще и отчаянным трусом: тех, от кого мог получить сдачу — а отпор такому откормленному борову можно было дать только киркой, традиционным оружием обездоленных зеков, — Зинченко никогда не задирал, будто не замечал их на работе вовсе, зато изощренно издевался над беспомощными, обычно малосрочниками второй группы.

Первыми в штрафной бригаде выводили беглецов. Они шли, скованные по двое наручниками, высокий Батюта всегда в паре с низкорослым заикой Сабиром. Казах издалека был заметен своей пегой шапкой-ушанкой, которую не снимал даже летом — было непонятно, как это ему разрешали (к летней форме нам выдавали нелепого вида картузы с сильно помятым козырьком). Лоци, обезображенный рукояткой пистолета, хромал рядом с худым, но плечистым Антоном, на щеке и высоком лбу которого появился новый большой красный шрам. Когда гуцул заговаривал с соседом (что вообще-то строго запрещалось, но беглецам нечего было терять и конвой старался избегать ненужных стычек) в ровном ряду белых зубов парня показывалась ужасная дыра…

…Через месяц в БУРе исчезли сперва наручники, затем собаки и наконец осталось всего три конвоира: солдат не хватало.

Сентябрь на Колыме обычно дождливый, иногда в середине месяца выпадает снег и больше не тает, но в тот год сентябрь был солнечным и теплым, лишь утром в некоторые дни белел иней. Сопки запестрели разнообразием осенних красок, алели кусты шиповника, на фоне густой зелени стланика ярко золотились лиственницы. Мы собирали бруснику— верное средство от цинги — и грелись в лучах солнца. Мы — это мой реечник и я, замерщик, лицо привилегированное, но вынужденное лавировать между фактическими кубометрами, нормой и лишним черпаком каши для бригады.

Сегодня пятнадцатое число, роковой день контрольного инструментального замера, который может уничтожить все записанные бригадиром в наряде объемы, но я спокоен: бригада скалывала лед в новой штольне, лед на контроле измерять не полагалось, поэтому не надо бояться перемера — дополнительный паек ребятам обеспечен!

Я поставил штатив на высшей точке нашего второго участка, у третьего шурфа, в ста метрах от оцепления, отмеченного очередью вышек на журавлиных ногах, и нивелировал карьер, а мой реечник ловко лазил по крутым уступам, то и дело переставляя рейку. Это был Руди, немец семнадцати лет из Дрездена, арестованный тринадцатилетним «по списку» вместо брата — баннфюрера гитлерюгенда. Таких заключенных, которых осудили за чужие грехи, — я уже писал о Ноде — встречалось в лагере немало. После войны советской администрации в Германии приходилось арестовывать по спискам, составленным немцами-антифашистами, а то и просто по бумагам официальных документов, например, перечню чиновников какой-нибудь нацистской организации; просчитаться было немудрено, но беда заключалась в том, что, когда ошибка выявлялась, арестованным все равно подыскивали какую-нибудь вину.

— Сиди пока тут, покури! — бросил я Руди и побежал вниз, в контору участка, находившуюся в трех сотнях метров от карьера. Там я быстро начертил новый разрез и подсчитал вынутый за полмесяца объем. Подбив итог, облегченно вздохнул: расхождения не было, колку льда можно придержать до следующего месяца, когда погода испортится и работать будет труднее. Свои записи я перенес в «официальную» замерную книжку и вышел. Теперь оставалось лишь определить глубину третьего шурфа, а там разница в несколько сантиметров не повлияет на общие бригадные проценты. Я зашел в инструменталку. Маленький смуглый грек Мавропуло точил топор и на свой лад напевал популярную песенку: