Вернон Кресс - Зекамерон XX века

В университете учиться было трудно. С предметами Онуфрий справлялся, отлично усвоил русский язык; английский, схожий с немецким, тоже не потребовал усилий. Но было многое, что никак в голове не укладывалось, что противоречило всему, чему его научили дома и в гимназии. Нельзя было согласиться с тем, что говорили студентам о боге. Он мог бы много раз уличить университетских лекторов в неосведомленности и противоречиях, тем более что читали они по обязанности и их доводы звучали малоубедительно. Все события мировой истории преподаватели объясняли иначе и основное — волю божью совсем сбрасывали со счета. На одном из первых семинаров Перун начал было об этом говорить, но руководитель, заметив, куда он клонит, прервал его, а после занятий товарищи предупредили парня, что за такие рассуждения могут выгнать из университета.

Год выдался неурожайным, студенты получали ничтожные стипендии и жили впроголодь. Исключение составляли дети зажиточных или привилегированных родителей. Эти были сыты, прилично одеты и для них занятия не были священнодействием, как для Перуна. Ощущение восторга, торжества сбывшейся мечты, возникшее, когда он, став студентом, слушал первую лекцию, не покидало его.

Хорошо запомнился тот день: он вошел в аудиторию с двумя товарищами по общежитию, занял свободное место и огляделся вокруг. Большинство студентов составляли девушки моложе его, те, кто, начав школу у поляков, учились потом у советских, затем у немецких, а теперь снова у советских преподавателей. Было удивительно, как столько несовместимых учений, систем мировоззрения соединялось в юных головах. К тому же многие находились под влиянием бандеровской националистической пропаганды. Собственно, что они себе избрали, к какой обратились вере, эти восемнадцати-двадцатилетние? Они поддались тому, что было проще и понятней: деревенские верили в бога и были за Бандеру, городские потянулись к комсомолу… Часто между ними вспыхивали споры.

Перед Перуном сидел круглый, румяный и веселый Володя Перл. Странно было, что он, имея типичную для еврея внешность, так безупречно говорил на местном западноукраинском диалекте. Хотя часть студентов чуждалась его, он не обращал на это внимания и болтал со всеми. Другие евреи, изолированные полным незнанием диалекта или сильным акцентом, смотрели на него с завистью. Войну он пережил в горах, в гуцульской семье, куда успел его спрятать отец. После войны Перлы приехали из Львова в Черновицы и жили довольно обеспеченно. Студенты не понимали, как Володя в двадцать лет, не имея знаний даже в объеме прогимназии, выдержал вступительные экзамены. Онуфрий помогал потом Перлу в учебе, немного на этом зарабатывая.

Несколько фронтовиков — украинцев с востока республики — держались особняком; они носили гимнастерки с орденскими колодками, курили и ели в своей компании, с другой молодежью почти не общались, а вечерами часто ходили за самогонкой. Они занимали одну большую комнату в общежитии и договорились с комендантом, чтобы к ним посторонних не подселяли. Так появился у них Самбет, сын офицера-бурята, который служил в погранвойсках на румынской границе. Самбет, к которому быстро прилипла кличка Будда, был высоким, крепким парнем, прямо из кяхтинской десятилетки, одним из тех, для кого университет был естественным и нормальным продолжением учебы. Он пристрастился к украинскому языку и особенно песням, и было забавно слушать, как он распевал их по коридорам общежития.

Недалеко от Онуфрия, на первой скамье, сидело несколько местных девушек. Дочки обеспеченных родителей, склонные к легкомыслию и насмешкам, они избрали Перуна объектом своих острот, потешались над его усердием и привычкой все записывать, прозвали «профессором», высмеивали манеры парня, старые брюки, вежливый тон. Больше всех забавлялась невысокая черноглазая хохотунья Зина. Ее поддерживала Лена, веселая дурнушка с длинной косой пшеничного цвета.

В общежитии шли споры. В учебной комнате ребята ударились в политику, кто-то читал вслух брошюру, напечатанную на рисовой бумаге, о независимой от Москвы украинской республике, обособленности ее географического расположения и экономики. Онуфрий листал учебник английского и одновременно прислушивался, но, решив, что грамматика пока важнее, вышел в коридор и встретил Мирчу из соседней комнаты. Тот попросил что-то объяснить, они пошли к нему, немного позанимались, и Перун начал спрашивать румынские слова — Мирча был румын из местных.

— Не нравится мне этот Павлюсь, — сказал Мирча, — вечно заводит ребят, как бы кто не донес коменданту! Ты-то не знаешь, а тех арестовали при мне — тоже началось с агитации. Откуда у него такие брошюры?..

— Да никто не донесет, у нас хорошие хлопцы, — возразил легковерный Перун. — А вообще я считаю, нам пока учиться надо. Не представляешь, сколько я терпел в гимназии из-за бедности! Зачем мне теперь быть недовольным? Диплом получу. Может, даже сумею в аспирантуре остаться…

И в самом деле, все скоро стали замечать упрямого в своем усердии студента, который не пропускал ни одной лекции, не уступал никому в знаниях и к тому же помогал любому, безразлично, мог ли рассчитывать при этом на благодарность или нет. Да и девушки притихли после того, как он выручил Лену на контрольной по английскому, хотя та учила язык еще в десятилетке, а Онуфрий лишь три месяца. Но в подобострастии к преподавателям его никто не мог упрекнуть — он держался достойно и был уверен, что добьется своего собственными силами.

Это были счастливые дни его жизни. Он мог наконец систематически заниматься и читать; жил, правда, в голоде, но с этим примирился. Будучи искренне верующим, полагал, что ему помогает бог, а роптать не думал, ему внушили, что все от бога и считать себя лучше других — грешно. Кругом ведь была нужда, город наполняли голодранцы, они устраивали налеты на хлебные лавки, воровали на базаре, их били и арестовывали, а ему, слава богу, дали хоть скудную, но ежедневную пищу, и когда в столовой студенты проклинали жидкий суп, он повторял свою гимназическую премудрость: «Пленус вентер нон студет либентер!» [93] Сытое брюхо к учебе глухо ( лат .).

— Пока я от Советов ничего плохого не видел, — ответил он однажды Павлюсю, который усиленно пытался вовлечь его в свой круг.

— Ладно, как-нибудь договоримся, — сказал Павлюсь. — Запомни только, что от безразличия до предательства один шаг. Скоро будет наше время, тогда сочтемся: кто не был с нами — тот против нас, не лучше этих москалей… [94] Презрительное прозвище москвичей, русских ( укр., белорус .).

— Все от бога, — спокойно возразил Онуфрий. — Я никогда не поверю, что бог слишком слаб, чтобы допустить власть вопреки своей воле. Это в худшем случае испытание, которое мы должны пройти безропотно — так сказано в Евангелии.