Вернон Кресс - Зекамерон XX века

За большими палатками находилась постройка из жердей, толя и брезента — кухня. Главная в лагерной жизни точка — раздача имела вид простой дыры в листе из толя, которая закрывалась крышкой от аммонального ящика. В нескольких шагах отсюда стоял укромный домик, тоже крытый толем, которому суждено было сыграть важнейшую роль в судьбе лагеря. В выгребную яму домика сваливали и отходы из кухни. Колючей проволоки, с которой обязательно ассоциируется понятие «лагерь», не было и в помине.

Выше по речке, на той стороне небольшого луга находился свежесрубленный склад для продуктов, рядом с ним стояли две большие палатки. Там жили охрана и вольные: Леша, бульдозерист — сменщик Ивана, Зельдин, когда бывал на участке, к ним пристроился и бухгалтер. За палатками злобно лаяли овчарки, им сколотили собачник — длинный ящик с перегородками.

— Располагайся у придурков, — сказал Леша, — а я пойду к Зельдину — скажет, где будем завтра работать. Возьми с собой инструмент и рейку!

Палатка была разделена пополам на «контору» и «секцию». Я бросил в последней мою поклажу и заглянул в контору. На раскладушке сидел Саша Гончаров, мой товарищ по Магаданской ЦНИЛ (центральной научно-исследовательской лаборатории), а теперь нарядчик и староста.

— Наконец и ты к нам пожаловал! — засмеялся он. — Слыхал, что шуруешь на перевалке. Ничего, и в тайге привыкнешь! Плохо, правда, у нас тем, кто на общих, им достается. Здесь у Бакулина и то появились фитили. А у Лебедева на шестнадцатом километре — жуткое дело! Дерет он этих западников как зверь! Сволочь он, Лебедев, ты же помнишь его по заводу, но пока выжимает металл, трогать его нельзя. Он, пидер, конечно, это знает, мальчишек набрал… Если металл пойдет, его обязательно уберут, тут кое-кто из серьезных людей на него зуб имеет. Я Дубова пока к нему не подпускаю, зачислил тут насосчиком, он слесарь неплохой… Трудно поддерживать порядок с голодными, когда нет плана, даже барахла не имеем в запасе, а ребята в воде работают… Ну да ладно, поставлю тебя на довольствие здесь, но ходить можешь везде, даже в Спорный, если нужно.

— Ага, значит, веселые дни на перевалке с харчами по потребности миновали?

— Не валяй дурака, ты же начальство — замерщик. А начальство и так всегда покормят. Запишу тебя в бригаду к Бакулину, слыхал о нем?

Вопрос был риторический — кто из старых колымчан не знал Бакулина? Рыжий, веснушчатый весельчак и расторопный бригадир. За своих ребят он стоял горой, начальства не боялся. В лагере его все уважали, хотя он был не из преступного мира, без татуировок и не ругался — величайшая редкость на Дальстрое, где сквернословили, изощренно и отвратительно, все — от Никишова до самого забитого и безгласного зека. Как я узнал позднее, Бакулин был когда-то военным.

На Пятисотке его бригада считалась самой лучшей и пользовалась относительной свободой. Но однажды нагрянула судьба в лице начальника стройки Петренко. Этот всегда болезненный человек не раз встречался с бригадиром на слетах передовиков и инспекциях и отлично знал его в лицо. В одно пасмурное утро в окружении своих помощников, прорабов, секретарей, инженеров и личной охраны

Петренко подошел к участку бригады. Как полагалось, подбежал бригадир, чтобы доложить, но начальник, сделав вид, что не узнает его, спросил c кислой миной:

— Кто такой? Что это за банда лодырей? Бакунин встал по стойке «смирно» и доложил голосом, который слышался на сотню метров:

— Гражданин пан, бригада в количестве шестидесяти пяти крепостных упирается рогами в сопку. Курс держим на Совгавань. Соврал бригадир Бакулин!

Петренко покраснел от гнева и сказал громко:

— Чтобы этого рыжего шута с его контриками ни одного дня больше не было у меня на стройке!

Бригадников немедленно увезли в Комсомольск, посадили в изолятор и тут выяснили, что ни одного политического среди них нет. Сам Бакулин сидел за то, что его водитель задавил на машине человека. Однако всех направили на Колыму. Зимой Бакулин — он был бесконвойник — колесил за рулем по трассе, а летом его как хорошего организатора направили сюда, на золото.

Для меня началась очень беспокойная, но интересная жизнь. С зеленым ящиком за плечом я своими ногами измерил все тропинки между первым и вторым участками, поперечные распадки и дорогу на переправу. Пришлось заниматься съемкой перевалки, как требовало начальство в Магадане, будто не все равно, где стоит дом — на десять метров выше или ниже по реке. Я научился быстро работать на немецком теодолите (Леша же предпочитал делать съемку на советском военном, который недели через три привез на тракторе неутомимый Исаак) и, натренировавшись в ходьбе, скоро не признавал иного транспорта, кроме своих ног; не отказывался, конечно, сесть на попутный трактор, но его отсутствие мне не было помехой. Поэтому я стал кем-то вроде курьера, которому поручали передавать срочные задания или сведения на другой участок. Нашу основную работу: определение границ полигонов, привязку к старым реперам [11] Репер — невысокий столб обозначающий точку для отсчета углов, высот. которой над уровнем моря определена нивелировкой. , нивелировку и, наконец, инструментальный замер (он делался раз в полмесяца, для контроля ежедневных объемов, записанных бригадиром) — все это я скоро и легко усвоил.

Не было конца и всяким неофициальным заданиям. К примеру, проверить уровень канавы для осушения старого полигона, при этом пришлось нивелировать сквозь выдолбленные в виде сетки лунки (толстый лед на затопленном полигоне таял лишь в июле), в одну из них я попал ногою в резиновом сапоге и потом долго хромал. Или: сделать глазомерную съемку будущей автодороги от перевалки и многое другое.

Скоро мы с Лешей разделили работу. Для нивелировки ко мне прикрепили реечника. Его делом было как можно быстрее ставить рейку на нужное место, когда я стоял за нивелиром или теодолитом и брал отсчет, — для этого реечнику требовались хорошие и легкие ноги.

Светлыми вечерами я усаживался возле палатки, рядом с горевшим дымокуром — комары день ото дня становились все нестерпимей, — и то чертил разрезы, то высчитывал вынутые объемы. За моими расчетами наблюдал реечник Миша Колобков, невысокий крепыш с веселым, круглым курносым лицом, бывший бухгалтер. Он имел на лагерном жаргоне «полную катушку», то есть самый большой срок — двадцать пять лет и пять — поражение в правах. При ревизии Миша выявил махинации школьного товарища и, пытаясь спасти его, попался сам. Арестовали его осенью. Дело было настолько ясным, что Колобков не отпирался и потому успел проскочить мясорубку следствия, суда, этапов, Ванинской пересылки, Магадан, не претерпев особенных унижений, голода и холода, не осознав, в какое страшное положение попал. Это был еще не сломленный тридцатилетний силач, в прошлом акробат-любитель и борец. Но работать Миша ленился. Напрасно я ему объяснял, какое это благо не числиться на общих и получать питание без нормы. Он едва волочил ноги, переходя с точки на точку, и ставил рейку кое-как. Я не жаловался, хотя он тормозил мою работу, но Леша, наблюдавший за нами, сказал однажды: