Михаил Жижка - Радищев

По возвращении в Россию этот всесторонне развитой и образованный человек, полный юношеского энтузиазма, должен был исполнять должность протоколиста Сената: переписывать жалкие мысли урядников благочиния, этих — по выражению Радищева — «гонителей истины, разума и всего великого и изящного на земле».

Не о скучной работе переписчика мечтал Радищев, занимаясь в Лейпциге. Он готовил себя к большой политической деятельности и искренне желал отдать все свои силы и знания на пользу родине в духе истинной добродетели.

За время четырехлетнего пребывания его в Лейпциге он плохо был знаком с настоящим состоянием дел на родине. Когда он уезжал в Лейпциг, Екатерина II справляла «медовый месяц» либерализма. Шум, поднятый в связи с созывом Комиссии для сочинения нового уложения, переписка с французскими философами (Вольтер, Д’Аламбер), приглашение в Петербург Дидро, губернские реформы, учреждение суда совести и формальная отмена пытки, разговоры о веротерпимости, отмена слова «раб» — все это дало повод русским и иностранным писателям принять эту волчицу в овечьей шкуре за истинное воплощение «разума на престоле», за образец просвещенной монархии, к утверждению которой были направлены усилия большинства материалистов-просветителей.

В русской и иностранной печати заговорили о наступлении новой эры. «Заря благоденствия рода человеческого занялась на севере. Владыки вселенные, законодатели народов, спешите к полуночной Семирамиде и, преклонив колена, поучайтесь». — Так писал западный писатель Грим по поводу так называемого либерализма Екатерины.

Еще с большей наивностью приняли этот либерализм русские писатели.

Поэт Державин в задушевных и восторженных выражениях славил «великие дела великого царствования». В своем стихотворении «Фелица» он писал по адресу Екатерины II:

«Век Екатерины — говорит Фонвизин — ознаменовав дарованием россиянам свободно мыслить и изъясняться». Один из героев Фонвизина, Стародум, так оценивает доекатерининские времена ужаса: «Я сам — говорит он — жил большей частью тогда, когда каждый, слушав двоих так беседующих, как я говорил с Правдиным, бежал прочь от них трепеща, чтобы не сделали его свидетелем вольных рассуждений о дворе и дурных вельможах. А что касается — продолжает Фонвизин устами Стародума — о критике дурных нравов на улице, то и думать нечего». Но это в прошлом.

А теперь «Екатерина продолжает он — расторгла сии узы. Она, отвергая пути к просвещению, сняла с рук писателей оковы и позволила везде заводить вольные типографии, дабы умы имели повсюду способы выдавать в свет свои творения».

«Теперь, — воскликнул он в восторге, — писатели могут возвысить громкий голос свой против злоупотреблений и предрассудков, вредящих отечеству, так что человек с дарованием может в своей комнате, с пером в руках, быть полезным советодателем государю, а иногда спасителем сограждан своих и отечества».

Это общее преклонение и восхищение «перед разумом на престоле» разделял и Радищев, четыре года находившийся за. пределами родины — в Лейпциге [1] Описывая деспотические подвиги Бокума, Радищев говорит по адресу Екатерины следующее: «Ведали мы, что власти такой ему дано не было, и всякому известно было, что мягкосердие начинало в России писать законы, оставя все изветы лютости прежних времен». .

Только незнанием истинного положения дел можно объяснить первое восхищение Радищева царствованием Екатерины и те патриотические чувства, которые он переживал тогда вместе с другими студентами.

«Вспомни нетерпение наше видеть себя паки на месте нашего рождения, вспомни о восторге нашем, когда мы узрели межу, Россию от Курляндии отделяющую. Если кто бесстрастный ничего иного в восторге не видит, как неумеренность или иногда дурачество, для того не хочу я марать бумаги. Но если кто понимая, что есть исступление, скажет, что не было тогда в нас такового, кто не мог бы пожертвовать и жизнью для пользы отечества » (Разрядка наша). Налицо таким образом искренние и неподдельные патриотические чувства.

Гельвеций 1715–1771 гг.

Ж. Ж. Руссо 1712–1778 гг.

Но, по свидетельству самого Радищева, разочарование в родине и отечественных порядках наступило слишком быстро. «Признаюсь, и ты, мой любезный друг, в том же признаешься, что последовавшее по возвращении нашем на родину жар сей в нас гораздо умерило». Самодержавно-крепостническая действительность со всеми злыми последствиями вылилась ушатом холодной воды на разгоряченные головы юных патриотов.

При более внимательном и критическом рассмотрении оказалось громадное противоречие между либеральной фразой и истинным положением дел в стране. «Мягкосердие» на престоле писало разумные законы, а «лютость» чиновников и помещиков над крестьянами превзошла все возможные пределы «прежних времен». Под шумок либеральных фраз одна за другой узаконялись льготы дворянству и купечеству за счет невероятной эксплоатации крестьянства, которое буквально было отдано на разграбление помещикам, откупщикам и земским начальникам. Формально было отменено название «раб», и вместе с тем около миллиона казенных крестьян Екатерина раздарила своим любовникам, закрепостив Украину и польские провинции. Также формально была уничтожена пытка, проповедывалось просвещение, а искренний поборник просвещения, издатель Новиков, был посажен в Шлиссельбургскую крепость, писатель Княжнин умер под розгами. Вся внешняя и частично внутренняя торговля России находилась в руках иностранцев, на содержании которых находились сенаторы и министры. Провинциальные чиновники по три месяца не получали содержания, а взятки «строго были запрещены», но «от канцлера до последнего протоколиста все крало и было продажно». Напыщенная рекламность, казенное благополучие и невероятная пышность двора зиждились на разорении и вымирании крестьянства. На эту политику крестьянство ответило пугачевским восстанием, охватившем большую часть территории России и явившимся кульминационным пунктом в развитии классовых противоречий между дворянством и крестьянством. Такая социально-экономическая обстановка в стране противоречила даже самым умеренным принципам естественного права и гражданской добродетели. Эти противоречия между словом и делом, чудовищная социальная несправедливость не могли укрыться от зоркого и критического взгляда Радищева. Все это значительно умерило его «патриотический жар».