Татьяна Щепкина-Куперник - Дни моей жизни и другие воспоминания

Бывают тихие озера в горах: глубокие, бездонные. Но когда солнце играет в них в ясный день, то они смеются и блестят и не дают угадывать в себе тайных и темных глубин. Такова была Надежда Сергеевна в редкие минуты своего, правда, всегда тихого, веселья. Она была одарена большой наблюдательностью и редким у женщин чувством юмора. В такие минуты она вся как-то искрилась, и глаза ее сияли голубым огнем. Мы наслушаться не могли ее рассказов, живых, красочных и талантливых. Все поражавшее ее внимание она изображала в лицах.

Помню ее рассказы из деревенских воспоминаний.

Например: вечеринка у дьяконицы. Там молодежь — семинаристы приезжие и местные девицы — танцевала кадриль, за неимением музыки, под собственное пение, а чтобы легче было петь, пели со словами и прихлопывали в лад руками; на мотив «И шуме и гуде» распевали «Прибежали в избу дети», причем самый оживленный галоп проходил под куплет:

Рассказывала о дочках этой дьяконицы: это были дюжие, ражие девицы. Они танцевали в туго накрахмаленных розовых ситцевых платьях и в лайковых на одну пуговицу черных перчатках, скрывавших могутные руки, привычные и к плугу, и к подойнику. Мать жаловалась на них: «Не выходят замуж, хоть ты что! И где возьмешь женихов? А ведь пора! Ведь барышни! Ведь кобылы!»

Рассказывала, как один семинарист за великолепно выдержанные экзамены «удостоился чести» попасть вместе со старшим духовенством на званый обед к губернатору саратовскому. Он отведал всех закусок, потом потребовал у разносившего кушанья лакея вторую, затем третью тарелку супу и потом, предполагая, что тут, как и у них в семинарии, после супа ничего, кроме каши, не полагается, сказал громогласно: «Ну, а каши-то я не хочу!» Встал, тряхнул волосами, поклонился на все четыре стороны — и ушел из столовой, поступив по всем правилам семинарского приличия.

Еще был рассказ про соседа, пьяненького плотника, который в пьяном виде сажал поросенка на куриный нашест и уговаривал его: «Чепляйся, чепляйся, тебе говорят! Курица о двух ногах — и та чепляется, а ты о четырех и удержаться не можешь!»

Или про старушку няню, которая говорила: «Свяжу я тебе перчатки с пальцами, с узорами… каб умела!» И так определяла одну знакомую: «Такая хорошенькая барышня, такая хорошенькая, кабы не личико!»

Потом о старой генеральше, считавшей себя венцом всех добродетелей. Она говорила ей о своем приятеле, бывшем у нее «козлом отпущения»: «Был у меня Степан Никодимович… посидел, ну, и, конечно, ушел от меня, как всегда уходит, точно святое причастие принял!»

А рассказы из другого мира — об испытаниях на приеме в студию театра! Например, про одну девицу, которой задали изобразить следующую «эмоцию», как полагалось на экзаменах: «Вы ждете интересных гостей, приготовились к их приему — и вдруг вам подают записку, что они не могут прийти. Как вы это изобразите?»

Девица оправилась перед зеркалом и, приняв гордую позу, села в кресло, ей подали записку, она прочла ее, махнула рукой и воскликнула: «Ну, и пес с ними!»

Эти и им подобные рассказы, если бы их записать во всех подробностях, с ее выражениями, можно было бы читать с эстрады. К сожалению, у меня остались только обрывки. Мне невольно приходят на память слова Надежды Сергеевны о памяти: «Если бы я могла помнить все, что слышала! Память моя коварно улыбается и, как старая старуха, гроши — какие-то отрывки звуков — прячет в чулок… Нехорошая старуха! А надо с ней жить».

Кроме того, если бы и запомнить все в точности, то все равно нельзя передать ее тон, игру лица, выражение глаз, голос — все это так менялось, что заставляло невольно видеть перед собой то старую дьяконицу, то саратовского семинариста.

Она часто подшучивала сама над собой и давала себе разные прозвища: «Рая-дранка», «Аркашка-семинарист» — и подписывалась так в письмах к нам, подшучивала и над другими, но никогда в ее шутке не было обидного, не задевала она больного места. И мы, ее близкие, особенно нежно любили ее шутку и редкую веселость, зная, какие глубины печали скрываются под солнечной игрой нашего горного озера.

В самом начале жизни ей привиделся сон. Он потом неоднократно повторялся, вероятно, поразив ее воображение, и она придавала ему какое-то символическое значение. Ей снился тюремный двор, обнесенный высокой оградой, загражденный тяжелыми железными воротами.

Она знала, что там, за воротами, прекрасный мир — и рвалась туда. Долго и тщетно стучала в эти ворота, пробовала открыть их, напрягалась. Сердце ее билось до боли, и наконец ворота уступали ее усилиям и медленно растворялись. Она кидалась туда — перед ней открывался зеленый, поросший травой дворик. Но из этого дворика тоже не было никуда выхода!

«…Растворились железные ворота, — писала она, расставаясь с нами и уезжая опять в свое одиночество, — и опять я увидела маленький дворик, отпущенный мне судьбой, где выросли и мои мечты, и мое горе, и куда я всегда, всегда возвращаюсь…»

Она часто вспоминала этот сон.

Когда рассталась с домом Перцова, уезжая за границу почти на целый год лечиться, на что театр дал ей средства (у нее пропал голос, и она лечилась у профессора Мермо в Лозанне, а потом жила на юге), ей пришлось по приезде искать новое помещение.

Тут я нашла ей квартирку в небольшом особнячке в переулке, рядом с нашим общим другом, дочерью М. Н. Ермоловой, Маргаритой Николаевной, с которой ее связывали очень хорошие отношения.

Это был небольшой домик, стоявший за церковным двором, в саду, а перед ним был свой, поросший зеленой травой дворик.

Увидев его, Надежда Сергеевна сказала мне полушутя: «А вот и дворик из моего вещего сна!»

В этом домике ей было суждено окончить свои дни.

Она крепко полюбила этот уголок, такой типичный для прежней Москвы. Вообще она любила Москву, и ее, а не волжскую деревню, считала своей родиной. Она говорила: «Верно, там, где мы жили, где ошибались, где похоронили свои надежды и возможности, — вот там-то и наша родина, там и новая надежда найти оправдание своей жизни».

Тихо жилось в этой небольшой квартирке. Рядом за стеной, в такой же, чуть побольше, квартирке, шла веселая, иногда шумная жизнь, с хлопотами, смехом, набегами мальчиков — товарищей маленького сына Маргариты Николаевны, воркотней старушки няни, хозяйственными заботами… У нее — тишина; редко — чтение вслух, иногда — беседа, иногда — урок.

Когда я впервые встретилась с Бутовой в Москве, в доме Саниных, мне невольно вспомнились некрасовские строки о русской женщине:

А кто видел ее каких-нибудь десять лет спустя — тонкую, как тень, склоненную, в длинных серых одеждах, с невыразимо печальными глазами — тот только мог понять, что из нее сделала жизнь, вернее, что из нее сделал театр — ее храм, ее любовь единая, ее беспощадный враг.