Татьяна Щепкина-Куперник - Дни моей жизни и другие воспоминания

— Какую же пьесу? — спросила я.

— Ну… какую-нибудь, чтобы я была молоденькая девочка… и чтобы меня ставили в угол, и нянька бы на меня ворчала, а в меня влюбился бы самый интересный господин и женился бы на мне — вот и все.

— Хорошо! — с готовностью согласилась я и тут же села писать за круглый стол, покрытый зеленой вышитой скатертью… Мне казалось так просто «написать пьесу» — руководствуясь тетиным заказом, я вообразила себе и няньку в виде моей, и интересного господина — конечно, в лице К.С., — и — не солгу — себя в виде героини пьесы. Немножко фантазии… Взрослые кончили роббер, а я — половину пьесы. Я прочла ее тете и спросила:

— Можно так дальше писать?

— Глупая девчонка, ты сама не понимаешь, как это мило! — воскликнула тетя. — Пиши дальше!

Пьеса была кончена в один вечер и прочтена дяде Сереже. Он выслушал внимательно и сказал:

— Бог ее знает, откуда она взяла такое знание сцены? Тут нельзя ни одного слова ни прибавить, ни выкинуть!

Потом он взял у меня синюю ученическую тетрадку, в которой я писала, и, не говоря мне ни слова, сдал ее в театрально-литературный комитет, состоявший тогда из профессоров Стороженко и Веселовского, Немировича-Данченко и, кажется, профессора Тихонравова.

Через короткое время, где-то на концерте, подошел ко мне Южин и, смотря на меня ласково и чуть-чуть насмешливо, сказал:

— Вас можно поздравить!..

— С чем? — удивилась я.

— А! Разве это секрет?

— Если секрет — то от меня самой! — засмеялась я и с интересом спросила его: — С чем же?

— Но ведь ваша пьеска первая за все время единогласно прошла комитет!

Я чуть в обморок не упала от радости. На другой же день дядя Сережа отправил меня к директору Малого театра — Пчельникову. Я, еще в полукоротком платье, со страхом вошла во внушительный кабинет, не зная, что говорить и как держать себя. Пчельников сообщил мне, что моя пьеса «Летняя картинка» принята к постановке, и спросил, как я хочу подписать договор: на 100 р. единовременно или на 2 % с акта? Сто рублей показались мне такой огромной суммой, что я сказала: «На сто рублей единовременно», — и почувствовала себя Крезом. (Много позже, лет 15 спустя, мы подсчитали: по тому числу раз, что пьеса прошла в государственных театрах Москвы и Петербурга, что, если б я согласилась на 2 %, то получила бы за нее несколько тысяч рублей!)

Но тогда я уж и тем была несказанно счастлива, что моя пьеса будет идти в Малом театре. Ее сразу стали репетировать. Роль героя, конечно, чтобы сделать удовольствие дяде, взял красавец премьер Горев, Шурочку играла тетя. На репетициях все потешались над молодостью автора: Горев притащил из реквизита трон Иоанна Грозного и усаживал меня на него, остальные актеры шутливо заглядывали в разные уголки и звали: «Ку-ку! Где автор?» — и т. п. На репетициях я бывала, но, к моему горю, мне не удалось быть на первом представлении моей пьески: в этот же вечер у Корша был бенефис Светлова, и мне пришлось играть какой-то водевиль, изображала я гимназиста, в серой блузе, в паричке и высоких сапогах…

Я умоляла Корша освободить меня от этого вечера, но он был неумолим со своей дисциплиной: «Нельзя, голуба, товарища подводить!» Я была в отчаянии: ну кому было важно, чтобы я играла этого мальчишку, и без него бенефис прошел бы отлично. Но делать нечего. Я играла, а все мои мысли были в Малом театре. По окончании я поспешила убежать со сцены, но, на беду, меня начали вызывать, и каждый раз, что я старалась улизнуть на лестницу, ведущую в уборные, Иван Никитич, милый помощник режиссера, ловил меня за фалды и говорил: «Нельзя, пожалуйте, вас зовут!» Во всякое другое время я была бы очень довольна — меня вызвали шесть раз, но тут я вся горела. Наконец, освободившись, я, не разгримировываясь и не снимая мужского костюма, кинулась к тете Саше, пешком, так как извозчики успели разъехаться; няня едва поспевала за мной. Я влетела в комнату, где по-праздничному был убран стол и собралось целое общество: мамочка, тетя — обе нарядные, К.С., Горев, еще кое-кто из исполнителей. Навстречу мне встал дядя Сережа, держа в руке бокал — один из бокалов еще М. С. Щепкина, — и торжественно и взволнованно сказал мне:

— Впервые в летописях Малого театра всем театром за одноактную вещь вызывали автора!

При этом гимназист упал в кресло и расплакался от радости!

— Не плачьте, — стал утешать меня Горев, — это мне плакать надо — меня хотят оштрафовать на пятьдесят рублей из-за вас!

Оказалось, что, когда стали шумно вызывать автора, надо было кому-нибудь выйти и объявить, что автора в театре нет. Но, по обычаям того времени, для этого режиссер должен был быть одетым во фрак, а дядя Сережа никак не ожидал этого и был одет по-домашнему. Тогда вызвался анонсировать Горев и сказал публике:

— Автор выйти не может, так как играет у Корша гимназиста!

За самовольные «лишние слова» его и хотели оштрафовать.

Газеты на другой день единодушно отозвались с похвалой о пьеске, в «Артисте» (лучший театральный журнал того времени) появился прекрасный отзыв.

Так 17-летняя героиня открыла 18-летнему автору путь в литературу!

Через несколько дней после первого представления ко мне приехал редактор «Артиста» Куманин, длинный, нескладный, с длинными, падавшими на глаза волосами и темной бородой. Его художественный журнал «Артист» был единственным в России по роскоши. Он просуществовал года четыре и поглотил все его состояние. Впрочем, Куманин умер молодым и почти не пережил своего возлюбленного детища. Этот журнал был посвящен исключительно театру и искусству. В нем печатались и новые пьесы. Велся он широко, в нем участвовали первоклассные силы, много было превосходных иллюстраций, портретов, серьезных статей по вопросам искусства, критики и пр. Куманин искренно изумился, увидав такого «автора»: я благодаря своему маленькому росту в 18 лет выглядела девочкой лет 13-ти. Он приехал просить у меня пьесу! «Настоящий» редактор в «настоящий» журнал! Гордости и радости моей не было предела.

На другой день я по его просьбе приехала в редакцию, помещавшуюся тогда на Страстном бульваре, и познакомилась кое с кем из сотрудников. В кабинете у Куманина было много интересных картин и этюдов (оригиналы помещавшихся в журнале снимков). Когда он стал показывать мне их, я попросила позволения встать на стул, так как иначе ничего не видела. Это привело его и всю редакцию в веселое настроение, и с тех пор Куманин начал звать меня не иначе, как «бабушкой». Тут же, в «Артисте», я познакомилась с одним из редакторов «Русской Мысли», В. А. Гольцевым, сотрудничавшим в «Артисте», и он предложил мне дать ему для «P.M.» рассказ. (Я дала рассказ «Одиночество» — это первый мой рассказ, помещенный в серьезном журнале.) Через Гольцева я познакомилась с одним из редакторов «Русских Ведомостей» — лучшей и либеральнейшей газеты в Москве — и стала писать и там. Так незаметно и ласково судьба словно подняла меня на руки — и я стала писательницей.