Татьяна Щепкина-Куперник - Дни моей жизни и другие воспоминания

Образы, созданные Книппер, всегда ярки, убедительны и разнообразны.

Вот Аркадина из «Чайки». Типичная каботинка, в чем-то добрая («как за больным ходит…»), в чем-то жестокая, капризная и скупая («вот вам рубль — это на троих…»). Все ее интонации, вульгарная брань с сыном, страстная лесть Тригорину — беспощадно показанные куски жизни.

А потом Елена (из «Дяди Вани») — мягкая, бархатная, слабовольная…

Изумительная Маша («Три сестры»).

Очаровательная, легкомысленная Раневская («Вишневый сад»).

Книппер — идеальная воплотительница чеховских героинь, настоящая сотрудница автора. И особенно горько думать, что это прекрасное сотрудничество так рано было прервано смертью писателя.

А другие роли? Какие контрасты! Иконописная Ирина («Царь Федор») и проститутка Настя («На дне»). Чистая, гордая Анна Map («Одинокие») и огненная, чувственная Терезита («Драма жизни»).

В «Одиноких» задача была у Ольги Леонардовны очень трудная. Анна Map, которая носит кольцо женщины, умершей в сибирской ссылке, говорит о Гаршине… Она, по мысли автора, должна была вызывать сочувствие зрителя больше, чем Кэте — ограниченная милая мещаночка, не имеющая ничего общего со своим мужем. Но Андреева, игравшая Кэте, благодаря свойствам своего дарования и своей поэтической внешности делала из Кэте такую прелестную «жертву», что Анне угрожала опасность потерять симпатии зрителя. Однако ее одухотворенный облик, ее умные глаза, ее чудесное пение (у Книппер-Чеховой глубокий, низкий голос) привлекали к ней, а ее уход из уюта семьи и дома в одиночество, в тяжелую работу производил сильное впечатление, и зрителю вместе с Иоганнесом становилось больно за нее.

В пьесе «Драма жизни», поставленной Станиславским в символических тонах, на фоне необычайных декораций и освещения, Книппер — Терезита проходила как странное пламя. От нее веяло «ядовитым ароматом греха». От ее возгласа в конце первого акта, когда она повелительно обращается к молодому рабочему: «Чтобы этого никогда не было… Слышишь? Не приходи больше!» — зрителю становилось ясно, что под наружностью «барышни Терезиты» кроется бушующая страсть вакханки.

Почти пятьдесят лет непрерывного горения сценой. Все в том же родном ей театре, которому она отдала всю свою жизнь. Годы были благосклонны к ней. Может быть, потому, что в молодые годы артистка часто играла стареющих женщин: Аркадину, Раневскую, фру Гиле («У жизни в лапах») — разница с прошлым иногда мало ощущается. В один из чеховских юбилеев она сыграла сцену из «Дяди Вани». Она пришла в белом кружевном платье с красными розами у пояса. Она волновалась и воодушевилась. Прежним огнем сияли ее глаза, прежняя, немного таинственная улыбка мелькала на губах… После этого как-то я видела ее в черном, чем-то белым отделанном платье. В глубоком кресле в ее уютном кабинете, под портретом Чехова. Да… те же тонкие черты, те же глаза… Только темные волосы посеребрил налет седины да тонкая улыбка не скрывает больше радостной тайны: в ней и грусть утрат, и примиренность мудрости.

И теперь я написала бы ее такой, но все же с красными розами, и поместила бы портрет в овальную раму, подписав: Ольга Книппер-Чехова.

Некоторые из старшего поколения Художественного театра еще здравствуют и своим зрелым искусством доставляют радость новому, молодому зрителю.

Но мне хочется вспомнить и о тех, кого уже нет и к кому сохранилась благодарная память…

Несколько женских фигур раннего Художественного театра…

М. А. Самарова. Почти единственная немолодая актриса, вошедшая в театр из Общества искусства и литературы, давшего ему начало, и оставшаяся в театре до конца своей жизни.

Муж ее, И. Н. Греков, был актером Малого театра. Но, несмотря на различие театров, в которых они работали, супруги составляли чудесную, дружную пару. У них в доме была та полная старинного радушия и уюта обстановка, которую когда-то можно было встретить в домах Щепкина, Медведевой и других представителей старой театральной Москвы. Лучшие традиции сохранялись в их особнячке на Малой Дмитровке, который они сами после постановки «Синей птицы» прозвали «домиком бабушки и дедушки из страны воспоминаний». Впоследствии на его месте вырос огромный доходный дом и срублены тополя, когда-то шумевшие под его окнами. Широкое гостеприимство, приветливость отличали обоих супругов. Греков был из донских казаков, и, так как мой муж тоже был из тех краев, он очень полюбил его и не знал, как угостить, а за стаканом «цимлянского» или «донского», которое он откуда-то добывал, они вели разговоры о станицах, фруктовых садах и донском приволье.

Комнаты были уютные, низкие, тепло натопленные. Храпели толстые собаки, мурлыкали толстые коты, дом был полон народу: во всех уголках ютились какие-то старички, старушки, отставные актеры, родственники, богаделки, по поводу которых Мария Александровна подсмеивалась, что она вовсе не бескорыстно принимает их, а что они служат ей натурщицами для ее ролей. Действительно, и типы же у нее встречались!

Была, например, некая Лизавета Кискинтиновна — подщипа-приживалка, словно персонаж из «Полуночников» Лескова. Она не имела своего пристанища, а ночевала «по благодетелям» и все свое земное достояние носила в ковровом ридикюле. Вот как она сообщала Марии Александровне о своей радости (пришепетывая при этом и произнося букву «р» как «д»):

— Племянница-то моя, Лизанька, пристроилась, слава Богу!

— Что, замуж вышла?

С некоторой обидой в голосе:

— Зачем замуж? Так пристроилась… Человек-то прекрасный… Любит ее, ужасти как любит! Что ни день, то сахарку, то мермеладцу, то винца привезеть. Ужасти как ее любит. Супруга у него такая милиатюрненькая блондиночка и двое деток: прямо херувимчики!

Или гадала Бутовой и Муратовой — девушкам — жизни строгой до монашества.

— Кавалеров-то, кавалеров-то!.. Гляди — ужинать приглосють… Гляди — шемпанским угостять… Ах, сколько кавалеров… А уж женихов-то, извините, барышни, и нету!

Ее, как и всех приходящих, кормили, поили, оставляли ночевать… От всего дома веяло теплом. Актриса Бутова рассказывала мне, что Самаровой она всецело обязана тем, что пробилась в Москве. Она приехала в Москву из Саратова прямо со школьной скамьи с тремя рублями в кармане и с записочкой от общей знакомой, одинокая и юная; попала к Самаровой и сразу нашла у нее родной дом. Ее оставили, «пока она не оглядится». И она прожила у них три года.

Кто только не гостил у них, не проводил праздников, справлявшихся по старинке!

Самарова, красивая, полная, грузная, напоминала старинные портреты бабушек, помещиц из тургеневских или гончаровских романов. Но в одном у нее не было сходства с этими помещицами: она была труженицей из ряда вон выходящей. Ведь чтобы прокормить всех своих подопечных, ей надо было работать не покладая рук. Жалованье в Художественном театре, особенно первое время, было очень невелико. И Самарова работала вне театра. Все ее часы были заполнены делом. Даже и постаревшая, больная, задыхавшаяся от астмы, она продолжала работать, ездила в театр, в школу, давала частные уроки у себя на дому, нередко бесплатные, и в то же время всегда находила минуту для своих младших товарок: на ее объемистой груди они часто выплакивали свои личные или театральные горести, получая от нее поддержку, совет и ласку. Работала она исключительно на других, сама довольствовалась самой скромной жизнью, но нуждающимся отказа не было. Единственная слабость у нее, как и у мужа, была любовь принять и угостить. В доме у них никогда не было злопыхательства, сплетен, зависти, и поэтому дышалось легко.