Сергей Волконский - Разговоры

— Как досадно, когда обрывается. Сколько в детстве таких бальзаминовских снов, которые «хочется доглядеть».

— Ну уж это когда уснем навсегда, тогда, может быть, доглядим.

— Так что же вы говорили про портрет Марии Феодоровны?

— Да. Так в Фалльской башне висит прелестный пастель, к сожалению, без подписи, портрет, писанный в Версале, когда они ездили в гости к Людовику XVI. Тилли их сопровождала, у нее как-то сделалась сильная головная боль; королева прислала ей чашку шоколаду и просила сохранить на память. Чашка Марии Антуанетты в Фалле: прелестная севрская чашка, по темно-зеленому фону желтое плетение с цветами.

— Интересный архив?

— Так себе, и не обширный. Он весь вмещается в небольшом бюро, в той же башне. Бюро с вензелем Марии Феодоровны — подарок императрицы. Исторического почти ничего. Пять писем Николая I, адресованных в Фалль. Совершенно частного характера, но прелестные по дружественности тона. Начинаются — «Cher ami», кончаются — «Кланяюсь в ножки Вашим дамам». В одном из них он извещает, что умер «этот славный Сукин». Это тот Сукин, который был комендантом, когда декабристы сидели в крепости.

— Это не тот, к которому раз в Зимнем дворце, в какой-то царский праздник, пока он у одного из окон, выходящих на набережную, ждал, чтобы началось многолетие, подошел какой-то шутник и спросил: «Как это вы делаете, что всегда у вас пальба с крепости попадает на самое многолетие?» — «Как делаю? Очень просто», — и, вынув платок из кармана, махнул в окно. Грянула пальба, чуть не во время Херувимской… Ну а «Кланяюсь в ножки Вашим дамам» — это, конечно, значит — графиня Бенкендорф и дочери?

— Очевидно. Вы знаете, что старшая дочь, Анна, впоследствии графиня Аппони, была первой публичной исполнительницей нашего гимна? На одном патриотическом концерте в Дворянском собрании «Боже, царя храни» было исполнено в первый раз. Исполнял хор, но начинал запевало; вот она была запевалой. У нее был изумительный голос, она была прекрасная музыкантша, чудного роста и сложения и ослепительной красоты, несмотря на то, что косила. Я ее видел в последний раз в Венгрии, в имении ее сына, за два года до кончины. Ей было 85 лет, она потеряла зрение, но была удивительно свежа умом и детски свежа духом. Она любила мои приезды, потому что с кем же из окружавших могла она «вспомнить» Петербург? И какой непохожий то был Петербург! «Ну а скажи мне, выходы в Зимнем дворце все бывают?» — «Бывают, тетушка, раза три в год». — «Как — три раза? Да в мое время пятнадцать раз в год. А в Страстную пятницу дамы в черных тренах. И, приложившись к плащанице, надо было обернуться и сделать низкий реверанс государю и императрице и другой — великим княгиням». Не только другой Петербург, другая Россия раскрывалась из ее рассказов или, вернее, вовсе никакая не раскрывалась: вся Россия была для них Зимний дворец, Петергоф и Фалль; иногда бабушкино харьковское имение — «се cher Vodolague». Какая-то смесь вольного воздуха высоких вершин и узкой, но далеко не сухой семейно-придворной замкнутости.

— В то время семьи жили гораздо больше «в своем соку», если можно так выразиться.

— И эта семья особливо. Как они писали много и подробно. При отсутствии правильной почты писали каждый день в ожидании «оказии», и это были настоящие дневники. Сохранилось несколько любопытных писем, относящихся ко времени помолвки старшей дочери с Аппони, — переписка русских родителей с венгерскими.

— Он был австро-венгерский посол в Париже?

— Отец? Да, а сын, муж моей тетушки, впоследствии был представителем своего двора в Турине, Мадриде и Лондоне.

— Так что же переписка по поводу помолвки?..

— Ничего особенного, но забавен этот обмен заочных нежностей двух незнакомых семей на двух концах Европы и с двух вершин. Венчание происходило в Зимнем дворце. Великий князь Михаил Николаевич был мальчик с образом. После венчания, в ротонде Зимнего дворца, государь приказал своему младшему сыну поцеловать молодую. «Не хочу», — сказал мальчик. Государь поднял его, поставил на стол и сказал: «Поцелуй». Слепая старушка поручила мне рассказать это великому князю — единственному ее живому современнику в царской семье, — если мне представится случай. Случай представился в 1900 году, и я, в свою очередь, получил приказание передать ей поклон его высочества. Но я не писал, хотел исполнить устно — не пришлось…

— Как легко сметаются поколения… Уста сказавшие, уста умолкшие — и нет уже никого… Правда, они были очень музыкальны в этой семье?

— Старшая пела, вторая, моя бабушка, была ученица Гензельта, и ей посвящен его романс в си-бемоль миноре; у меня собственноручно им писанный экземпляр — белая атласная тетрадочка. В Фалле много музицировали. Знаменитая певица Зонтаг, графиня Росси, провела там лето; до сих пор стоит фортепиано, на котором она себе аккомпанировала; в парке есть скамейка, носящая ее имя, — ее любимое место.

— Ну а потом, Львов же был адъютантом Бенкендорфа?

— Он часами играл, стоя у дверей «колонной комнаты», один, без аккомпанемента, на своем «Маджини». Бабушка говорила, что это был оркестр.

— Еще бы. Ведь про него Мендельсон сказал, когда он играл в Лейпциге, в Gewandhaus'e: «Если в России все так играют, то не им сюда, а нам туда учиться ездить». Он был и прекрасный инженер при этом.

— Да, в Фалле есть «Львовский мост» — прелестное сооружение, весь на воздухе и только концами упирается в берега; он весь легкой дугой, а под дугой прямой прут, который как бы стягивает концы. Николай I сказал: «Львов перекинул свой смычок через реку».

— Чем-то беззаботным веет от этой эпохи, и нельзя сказать, что это оттого, что прошло: не всякое прошлое беззаботно. Но тогда это был какой-то пикник, «большой каприз», правда?

— Вот именно это впечатление производит Фалль — застывшая беззаботность.

— Там жили красиво?

— Там жили красиво и легко. Одно лето там гостила великая княгиня Мария Николаевна с герцогом Лейхтен-бергским. Это был нескончаемый праздник. Раз устроили на берегу моря чай; палатка, убранная васильками. Понесли туда дивный саксонский сервиз с коровками, два человека в корзине несли на полотенцах; вдруг полотенце оборвалось, и весь сервиз вдребезги. Несколько вещей, оставшихся дома, висят в столовой ни стене.

— Но ведь смерть не раз проходила над Фаллем?

— Много раз, но, право, перед этой красотой и крыло ее легко. Если бы вы только видели то место, где могилы, где похоронены Бенкендорфы, моя бабушка, дядя и родители. На полугоре. Сзади вас на горе большой деревянный крест, перед вами, под горой, равнина, лес, за лесом море, за морем небо…

— Кто выбрал такое чудное место?

— Моя бабушка как-то сказала, прогуливаясь со своим отцом: «Вот прекрасное место, где я хотела бы быть похороненной». — «Прекрасно… — сказал он, — это хорошая мысль». И когда он умирал, — он умер на пароходе, и при нем был лишь его племянник, Константин, отец теперешнего посла в Лондоне и его брата, гофмаршала высочайшего двора, — он сказал — это были его последние слова: «Там наверху, на горе». Только уж в Фалле слова стали ясны, когда моя бабушка объяснила.