Софья Островская - Дневник

Г.В. вернулся из Сочи, но дурно выглядит. Его тоже, как и меня, преследует какая-то одна мысль. По-моему, за последнее время он делает вид, что жить ему хорошо. Это не так на самом деле.

О Севастьяновых [250]не слышно ничего. Боричевский, кажется, голодает. Марыля молчит. Изредка бывает профессор Магазинер [251]. Пару раз был Котя [252]– с конан-дойлевскими рассказами – неизвестно зачем. Из Парижа Jeanne прислала милые журналы. Петр Карлович перенес две глазные операции: желтая вода и катаракт. Ему больше 80 лет [253]. В Италии скончалась Софья Петровна Молчанова; после ее смерти Жорж покушался на самоубийство и потом долго болел.

Золотая Книга [254]пишется только в сердце, с большими перебоями, отстранениями, непонятностью, непониманием, страхом и молчанием. Facite silentium [255].

4 августа, пятница

День св. Доминика [256], отмеченный мною особо. С этим днем и с этим святым – крепкая и нерушимая связь, странная, полубредовая, часто мучительная. Из мглы веков потянулись нити – обволокли – спутали – затягивают – уже затянули. И в этом особенная ценность, особенное значение, особенная боль (радость-страдание). От этого и Hosanna и De Profundis [257].

Круг, в котором сейчас, словно не мой: втолкнули и вертят. Весь июль в этом кругу, самая страшная точка в нем: отец. Сны от него или нет? А кругом точки – разные – от призрачной и торжественной чистоты Золотой Книги – через сумасшедшую невротику Готы (разговоры о спиритизме) – через редкие вспышки о Ник. (жив? умер?) – до частых, нелепых, немногословных и настороженных встреч с Борисом Сергеевичем [258].

Он – муж Кэто и начальник Эдика. Он – отец Люлюшки и молчаливый друг нашей семьи. Наше шутливо-нежное и милое приятельство ломается – и в треске его что-то грозное и, может быть, неотвратимое. Отношения усложняются с катастрофической быстротой: а дальше что? На Миллионной – в огромной полупустой комнате, тихой без Кэто, без ребенка, без прислуги, – подолгу сидим за «кадровой выпивкой». Большие глаза Эдика с ласковой нежностью смотрят на своего начальника, такой же любовью Эдик любил, пожалуй, только Гермуша [259]. Борис Сергеевич напевает, покашливает, пьет и морщится: у него все время болит горло – ему что-то прижигают. Когда Эдик уходит за чайником, за вином, за водкой, Борис Сергеевич гладит мои руки и молча улыбается. Говорит:

– Как с вами хорошо! Особенная вы женщина. И тревожно и спокойно.

Потом, подумав:

– Вам бы быть женой министра! До каких высот мог бы дойти ваш муж при такой жене…

Смеюсь, шучу. Я с ним всегда шучу и смеюсь.

Однажды встал, резко и нежно пригладил мои завитые волосы, долго держал голову в ладонях и смотрел в лицо.

– Мадонна… – сказал тихо и поцеловал в лоб.

Я опять отделалась шуткой.

А недавно разговор, который записываю дословно:

– Ведь ваши меня любят?

– Очень, милый.

– А если бы я был свободен, вас бы за меня отдали?

Я смеюсь:

– О, конечно!

– Нет, вы не смейтесь, я говорю серьезно. Я же знаю, как вы любите маму и брата, и знаю, что без их внешней санкции вы замуж никогда не пойдете.

Я с ним соглашаюсь, потому что он сказал большую и настоящую правду.

– Вы мне очень нравитесь, Мадонна!

– Вы мне тоже.

– Да нет, не так, я же серьезно, я очень серьезно. Это гораздо больше, чем вы думаете.

Я не думаю ничего – и он сердится.

– А если я обеспечу Кэто, вы будете моей?

Он видит, что я поражена, но склонна все обратить в шутку. Он останавливает меня:

– Не надо. Молчите. Вы мне ответите, когда я окончательно вылечусь и вернусь из санатория. В январе. Вы только не забудьте, что я вам задал этот вопрос И ответ за вами.

Входит Эдик. Мы говорим о службе, о походах, о войне. Я смотрю на него и думаю: какой все-таки бездомный: кадетский корпус, с 1915 года – фронт, с 1915 года – непрерывная военная форма. Милый. Большой. Идеальное телосложение – таких, вероятно, выпускали на римскую арену, нагих и скульптурных, с сетью и трезубцем, для боя с закованными в тяжелую бронь гладиаторами. Певучий, приятный голос. Совершенный слух. Несокрушимое упрямство и упорство. Деликатность. Застенчивость. Небрежение себя. Доброта при минимальном количестве слов. Темно-золотая хорошей формы голова. Чудесная улыбка. За все время знакомства с ним смех слышала только один раз, в нашем доме, когда Борис Корешков рассказывал анекдоты, смех открытый, звучный, музыкальный и какой-то старинный. Теперь так не смеются. Смотрю на него и думаю: что же мне делать? Я к нему прекрасно отношусь – и это все.

Накануне приезда Кэто пришел неожиданно к нам – днем, – никого дома не было. Я уже знала, что у него туберкулез (ох, как бы не горловой!), усадила его удобно, дала подушку. Он гладил колени, плечи, хвалил любимое им земляничное платье (древнее, как мир, и такое же рваное). Было солнечно, в комнате стояло много цветов.

– Как у вас всегда празднично, – сказал, – знаете, мне уже хочется назвать вас своей невестой.

Я сказала о жене, о ребенке. О моем взгляде на Дом. Почувствовала, что не слышит и не слушает. Думал о чем-то, улыбался и вдруг обнял меня. Притянул к себе. Попробовала освободиться – стальные кольца. Обычно в таких случаях женщина говорит трафаретное «не надо». И я поступила так же трафаретно, как и всякая женщина. Не выпуская из рук, спросил:

– Потому что Кох, да?

Во взгляде была оскорбленность прокаженного, а во мне мгновенный расцвет всяких легенд. Пожалела острой и недолговечной жалостью – человека пожалела, больного, раненого. Раскрыл руки, освободил меня, откинулся на подушку.

– Как хотите, – произнес, – а все-таки невеста…

Все это сложно. Нелепо, глупо и не нужно – главное, не нужно. В Борисе Сергеевиче – неприметное обволакивающее упорство и огромная безыскусственная простота, все, что он делает и говорит, кажется таким естественным и само собой разумеющимся, что всякое возражение приводит к неестественности и к напыщенности. Это, по-моему, самая опасная и самая привлекательная черта в нем. И при моем безволии это страшно.

Сегодня проводила его и Кэто в Торжок. Вместо предложенной санатории он решил ехать в деревню. К брату Дмитрию. Глупому, бедному и очень симпатичному (от Чехова и Достоевского). Я с мамой долго занималась составлением для него рецептов питания и всяких вкусностей – он очень верит в маму. Кэто же хозяйка плохая.

На вокзале были: конечно, Эдик, Красовский, представители службы. Жена одного из начальников Толмачевской Академии, Лидия Федоровна Дмитриенко, сладкоголосая, изящная, с профилем кошки. Борис Сергеевич шутил, был весел, вел меня под руку, ворчал на жену, что перед отъездом не напоила его чаем. Глядя на него, на это прекрасное, стройное тело, затянутое в военную форму, на свежее розовое лицо, очень странно и почти смешно думать, что здесь и туберкулез, и Кох. Кэто, бедняжка, глубоко расстроена тем, что ей придется возиться с кухней, со сложными мамиными рецептами, с уходом за больным мужем.