Софья Островская - Дневник

– Во всем этом виноват муж. Если бы он не уезжал постоянно из Ленинграда, этого бы не случилось. Зачем он оставлял меня одну?

Обо все этом Киса говорит просто и чисто, с обычным для нее юмором и талантом детального «внешнего» рассказа. Вероятно, так же просто и недраматично изменяли своим мужьям ее бабушки и рассказывали об этом по-французски своим подругам. В этом ее кардинальное отличие от Ксении, где все книжно, сложно, углубленно, где анализируется каждый жест и каждая фраза, где между ее любовником и ею постоянное присутствие Фрейда, Достоевского и французских психологов-романистов. Ксения отдает себя вся, до конца – жизнь, служба, дом, муж, знакомые – все ушло на десятый, на двадцатый план. Она может говорить и думать только о себе и о своих переживаниях. У Кисы все на прежних планах – если сдвиги и есть, то они мало чувствительны. У нее просто возник еще один план, который прекрасно уживается с работой, с друзьями, с мужем, портнихами и так далее. Киса – женщина фактов. Ксения – женщина фантоматического творчества. А результат один и тот же: половая близость с новым мужчиной.

Все это мне очень понятно и ясно – так, как бывает понятно и ясно действие в книге.

Книга все-таки любопытнее – она дает больше.

По-старому ежедневные встречи с отцом за завтраком, за обедом. Устаю от своей вежливой и предупредительной готовности к разговору. Отец говорит только о себе и о своих делах и планах. В нем детское легкомыслие и детский эгоизм: ничего больше его не интересует. Когда же он хочет доставить удовольствие мне и брату и коснуться тех областей, которые мы любим и которые ему и чужды и безразличны, потому что в этих областях не существует ни его, ни его дел, ни его планов, он говорит мне:

– Пушкин очень хороший писатель.

А брату задает вопрос из политической и экономической географии и истории:

– Расскажи, что такое Саудия [382]? Кому принадлежит Исландия? Что слышно с Афганистаном?

О том, что эти области интересуют Эдика, он узнал только несколько дней тому назад от меня. Узнав, удивился, пожал плечами, помолчал – и через час начал шармировать своего сына, которого он совершенно не знает.

Был ли у меня такой разговор с отцом в его первый приезд?

После обеда, когда мы много говорили с братом (то есть я с братом) и когда Эдик что-то рассказывал со своим обычным английским юмором, отец прошел ко мне в комнату и сказал:

– А знаешь, Эдик у тебя очень симпатичный.

Рассказала потом об этом маме и брату. Много смеялись. Не скажу, чтобы очень весело. Это – как первая встреча Эдика с отцом после его возвращения в мир. Эдик вошел ко мне, закрыл за собою дверь, сел и произнес очень серьезно:

– Действительно у меня необыкновенная жизнь, и я начинаю думать, что я сам – необыкновенный человек. Подумай: мне нужно было дожить до тридцати лет, чтобы первый раз поцеловаться с отцом.

Настроение тихое – внешне. Но внутренне чувствую себя так, словно куда-то надо ехать, торопиться, не опоздать. Внутри так, как на большом вокзале. И сердцебиения притом.

13 ноября, пятница

Вчерашний день – плотный, трудный, насыщенный людьми и эмоциями. Ильинчик, которого не видела несколько лет (все пишет, все обличает, все ищет!) [383], Майданский, Таночка, Киса. Утром и ночью – простые слова, а в них сложность всей жизни, а от них неукротимая тревога – будь то в печали, будь то в радости.

Вчера же – вызов в ЖАКТ [384], где милиция официально объявляет мне о постановлении по ходатайству отца о проживании в Ленинграде: отказано – на четырех бумажках. Глаза ЖАКТов, милиции и посторонних посетителей жадно и осторожно следят за моим лицом. Бумаг на руки не выдают. Просто расписываюсь: тогда-то мне объявлено о том-то. Все.

15 [ноября], воскресенье

Первая полноценная ночь – после люминала. Заснула после 2-х, проснулась в 10, очень радостная и благодарная, со свежей головой, с внутренней улыбкой: был сон, ночь была во сне. Температура еще держится, но выше 37,5–[37,]7° C не поднимается. Урок с моей красивой ученицей: Chanson de Roland [385]. Срочный перевод трудного почерка. Как в почерках проявляется человек, не тот, внешний, известный всем, а другой, спрятанный, глубинный и мало знакомый. Два лица – три лица, а может быть, и больше. И редко, редко знаешь любимых и близких, но пришедших извне, из мира, из жизни, из чужой крови, из чужого дома.

Запомнить:

Людей выдумывать не надо.

Не требовать от них больше того, что они должны дать.

Из того, что они дают, уметь извлечь ценность – единственно нужную.

И на многое, на многое смотреть сквозь пальцы.

И то, что есть, никогда не сравнивать с тем, что могло бы быть.

Тогда жизнь будет и легка и прекрасна.

Все дни – и почти все часы – заполнены людьми. Сегодня вечером должны были прийти Тотвены – и не пришли: старик был днем – жаловался на жену, на ее ревность – скучно.

За окнами – ноябрь, мокрый, с ранними сумерками, с поздними рассветами. Унылый месяц. Каждый год встречаю и провожаю его болезнью. За окнами – пути людей, театры и концерты, кабаки и больницы, тюрьмы и вокзалы. За окнами – мир. И мир этот – и весь мир, больше этого мира – во мне, со мной, близкий и чужой. И я тоже – и близкая ему, и чужая.

Хорошее чтение: Моруа – «Cercle de Famille» [386]. И целая грудка непрочитанных книг, тем более интересных, что они еще не прочтены.

Завтра Анта. Вернулась из Хибин [387]. По-видимому, остается в Ленинграде. Хорошо это. С ней всегда любопытно – несмотря на тьму и ложь. Или, может быть, именно поэтому.

И завтра же Киса: со своим романом и с портнихой, у которой вместе заказываем эпатирующие платья.

Но о чем же я тоскую? О чем думаю? Ведь мне же больше ничего не нужно. У меня же есть… как будто все – как будто все.

По радио передают концерт Веры Духовской – какой чудесный голос и какой странный смешанный репертуар: классический романс и партизанская песня, народная песня и звуковое кино. Жаль.

Мысль – замедленное действие (Моруа) [389].

27 ноября, пятница

Кажется, из всех русских писателей больше всего я люблю Салтыкова-Щедрина.

На улице – легкий сахар снежка. После плеврита начала выходить с внимательной и издевательской осторожностью к себе. 24-го обедала с отцом у Тотвенов: вместе мы не выезжали с ним больше 12 лет. Неприязни и раздражения больше нет: глубокое и спокойное равнодушие. Возможно, что выравнивание моего настроения происходит главным образом от Luminal’а, к которому я начинаю питать пристрастие.

Чтение разное и неплохое.

По временам яростные взрывы тоски, переходящие в тупое и нудное ощущение скуки. Постоянно нужен высокий вольтаж.

Удивительная творческая опустошенность: не пишу и не могу писать. Отношусь к себе с глубочайшим равнодушием и опять-таки с издевательством: зачем и о чем?