Софья Островская - Дневник

Пусть сегодня я богаче, чем вчера.

Но сегодня это не вчера.

И мне жаль: потому что неизмеримое богатство, окружающее меня сегодня, это не то богатство, которым я была богата вчера.

Сегодня я гораздо богаче – но и гораздо беднее.

Москва. Март 1940 г. Ночь на 4-е число

«Красная стрела» не летит, а ползет – и ползет долго, с многочасовым опозданием. Сплю я плохо и жалею, что не взяла с собой люминал. В вагоне смотрю на синий ночник и думаю о том, что иногда огонек бывает не синим, а аметистовым. Потом думаю о другом – тоже о ночной поездке, но о совсем, совсем другом: а какой там был свет ночью, синий или аметистовый?

А в Москве снег, улицы, люди. Лиза Гилельс везет меня с вокзала в своей машине и завидует мне: она, орденоносная знаменитость, перед которой лежит еще вся молодость, завидует мне, молодость которой лежит уже позади. Ей бы хотелось говорить по-французски так, как говорю я. Я улыбаюсь – Вам, ma France.

А потом идут деловые дела, путаница с броней в гостинице, телефоны, «Метрополь» вместо «Москвы». Потом я устраиваюсь в своем номере и смотрю на телефонную книжку.

Но я не открываю ее. Мне страшно. А если человека в Москве нет? Я подожду.

Обедаю одна – смотрю на всех, кто входит в ресторан, кто проходит мимо. Раздвоение. Нервничаю, много курю, пью дурацкий кофе. Упорно и мучительно вспоминаю другие рестораны: в Стеклянном городе, в Москве 1927-го, на юге, над зеленым морем, в вагоне.

Наверху [в номере] очень спокойно пересматриваю свои записанные телефоны. Потом открываю телефонную книжку 1937-го.

Нет.

Пугаюсь. Пугаюсь так, что холодеют руки. Но по телефону, записанному в Ленинграде, не звоню. Боюсь испугаться еще больше.

Звоню бесконечно по другим телефонам – там, где та же фамилия и где инициалы те же. Все чужие. Никто на меня не сердится. Наконец звоню и женщине-врачу с той же фамилией. Может быть, это сестра? Нет. Даже врач такой здесь не живет. Но по телефону, записанному в Ленинграде, не звоню. Боюсь испугаться.

После 10-ти ухожу – просто так, никуда. Опустить письмо, быть одной в чужом городе, одиночествовать.

И вдруг начинаю входить во все магазины, смотреть на всех прохожих – искать. На мне театральные очки. Я вижу все лица, я вижу неправильно положенный кармин на женских губах, я вижу мужские улыбки в мою сторону.

И снова французский язык:

– Tu viens? Ais, tu viens? [515]

Высокий, горбоносый, в очках, спрашивает настойчиво у молоденькой блондинки:

«…Son nom est Ta – amour?..» [516]

Думаю о персидских строфах, о том, что 1 марта было позавчера, о том, что это было очень давно, что это было четверть часа тому назад, что сегодня Москва и что 1927 год это тоже, может быть, только позавчера.

Я одна, одна, одна. Никто из моих друзей не знает, что я в Москве. Если я кого-нибудь неожиданно встречу, я спрячу лицо в меха. Мне ведь нужна только одна встреча – и только потом, когда я удостоверюсь, что этой встречи быть не может, я пойду навстречу другим.

Я теряюсь где-то между Тверской и Кузнецким. Я всю жизнь умею теряться там, где не теряется никто. Я устала. Мне грустно. Я жалею, что приехала в Москву. Я с удивлением смотрю на Дом «Известий» [517]и припоминаю: что это и где я?

Потом меня везет троллейбус, потом я попадаю в гостиницу, заказываю чай и вызываю по телефону справочную. Барышня подтверждает тот номер, который я записала в Ленинграде. И тот же адрес.

Тогда я звоню.

Я звоню больше получаса: занято – не отвечают – занято – не отвечают.

Я снимаю платье. Я надеваю халат. Я пью чай и читаю газеты.

И в половину двенадцатого ночи решаюсь позвонить еще раз.

Отвечает женский голос. Я тогда перестаю говорить и начинаю допрашивать:

– № такой-то? Квартира такого-то? Имя и отчество такое?

Женский голос хмурится:

– Кто спрашивает?

Я выдумываю четкий ответ и резко прошу пригласить к телефону.

И потом я говорю с человеком, который не смеет отвечать.

– Спасибо, – говорит мне знакомый голос.

Если человек не побоится, он придет ко мне завтра.

Николь, мне часто не хватает вас, моего любимого собеседника.

Ленинград. Март

Все хорошо. От Москвы осталась память о французских живописцах на Пречистенке, о статуэтках Родена, о частых и мучительно-напряженных встречах с Николь, о чем-то несказанном, о чем-то несделанном.

Здесь живу прежней жизнью раздвоений, не похожей на реальную жизнь.

Здесь бывают часы, когда я себя чувствую счастливой.

И другие часы, когда от боли мне становится страшно.

Март. Морозы. Светомаскировка снята. Заключен мир [518]. В магазинах застенчиво появляются конфеты и вино. Март…

А дальше что?

Март. Апрель

Время персидских строф, поэзии, музыки. Усталость – от всего, от всего.

Мне бы немного покоя, немного тихой жизни, немного тихих радостей. Чуть-чуть.

Те, кто живут под таким страшным вольтажом, как я, долго жить не могут. Ни так, ни иначе. Они погибают.

Может быть, и я уже погибаю?

Июль, 11, четверг

Дневники ведут одинокие люди – Гонкуры, Стендаль, Блок. Я очень одинока, но дневник не веду. Мне – трудно. Одиночество мое тяжело не тем, что оно неразделенное, а тем, что разделенным не может быть никогда и ни при каких условиях.

Жара. Завтра еду в Пушкин, на прошлогоднюю дачу, оттуда вчера – после месяца отдыха – вернулся брат.

Июль, 21, воскресенье

Почти беспрерывно думаю о словах Ленина, сказанных им в годы разрухи, голода и всероссийского тифа: «Или социализм уничтожит вошь, или вошь пожрет социализм» [520]. Если только aut-aut [521]. И вот теперь кстати выдвинуть снова на первое место эти жестокие, умные и видящие слова.

Вошь жрет социализм – обывательская вошь в образе многомиллионного советского мещанина. Жрет с наслаждением и с остервенением.

И еще – о диалектике, о качестве и количестве. Если сейчас «количественная подготовка» дает основание думать о переходе в новое качественное состояние чистых занавесок с геранями, маникюра, перманента и фокстрота, с самодовольным и микроскопическим кругозором семейной зажиточности и газетных прописных истин, мне делается страшно.

Может быть, мне так трудно теперь потому, что я чувствую свою гибель: меня пожирает вошь, возможно, что она меня уже пожрала.

Руки мои совершенно пусты.

У Мережковского есть мудрое: «Бессмертна лишь Глупость людская» [522].

Одна эта фраза может сделать бессмертным его самого.

А недавно, в Пушкине, мною открыто предельно точное определение страшной Вши Ленина. Нашла его у Mallarme, в его стихотворении «Les Fenêtres».