Софья Островская - Дневник

16 февраля пал Сингапур. Вся Малакка в руках японцев. Англия открыто признает свое страшное поражение в витиеватой и поэтической речи Черчилля.

Как великолепно Англия умеет вести долгие войны на чужой крови!

23.2. понед[ельник], полдень

На дворе -14°. У нас +9°. Солнце – и при морозе на солнце тает. Ночная далекая стрельба. Подумала, что данными о температуре и погоде мой дневник уподобляется дневнику Николая Второго! [591]Тоже ведь события шли рядом (и какие события!), а он мирно и благостно отмечал перемены погоды. К счастью, однако (или к сожалению!), место мое в жизни и истории ничем не похоже на место государя. А жаль, жаль… честолюбие ведь у меня не женское, а воображение славянское, с типичной для польского духа романтикой невероятного и невозможного…

Достали по карточкам пшено и масло – и радуемся. Обещаны еще мясо, сахар и сушеные овощи. Значит, еще будем радоваться. Водопровод еще не починен, но будет починен. Сколько радостей в перспективе, дорогая!

Мама все-таки плоха. Кишечник вялый и капризный, то запоры, то поносы, безвкусица, горечь во рту, отсутствие аппетита, слабость, недостаток слюны. Кормлю мясными бульонами (бульон – это только название: 3-литровая кастрюля и мяса кусочек… не больше 50–70 граммов) и пшенными кашами с сочиненным мною соусом а-ля беф-Строганов. Купила полкило конины за 100 руб. и из фарша делаю котлеты. Мясо мама не переваривает. Мы с братом едим спокойно – тем более что никто, кроме меня, не знает, что это конина. Приходится уважать предрассудки, хотя конское мясо мы прекрасно ели «в открытую» в эпоху НЭПа, когда всем ловким людям в СССР было хорошо, а людям, подобным нам, очень плохо.

За маму очень боюсь – боюсь, как бы не угасла, не дождавшись ни мира, ни пирожных. Нужны овощи, нужны фрукты – а откуда я это возьму?..

Брат тоже плох, но это скорее психическое: истерик, ипохондрик, сконцентрировавший все помыслы на еде и вечно голодный (в настоящее время он не может быть голодным, питание у меня не такое уж скверное, но он боится быть голодным – il n’a pas faim, il peur d’avoir faim [592], – от этого все и происходит). Опустился он очень. Воли – никакой. И будущее его полно мрачных туманов.

В тот же день, 21.30

Днем достала керосин, которого мы не видели очень-очень давно. Мои сегодняшние расходы:

1 литр керосина 91 руб.

1 коробок спичек 15

водопроводчику за ремонт и отогревание труб 200

Итого 306 руб.

Следовательно: пишу при пышном свете керосиновой лампы и живу надеждами на скорое изгнание из нашего дома параши и на не менее скорые возможности более тщательных и частых омовений. То, что водопроводчик и управхоз зарабатывают на мне – и, должно быть, на многих жильцах дома, – мне сугубо безразлично. Сказал же где-то Попков в одной из своих нудных и колесообразных речей, что жители Ленинграда должны отвыкнуть от мысли госиждивенства и проявить самодеятельность по восстановлению города. Вот и выходит: и управхоз, и водопроводчик, и я проявляем своего рода самодеятельность, от которой выиграет гос. недвижимость и город. Тем лучше…

(Кстати, любезный читатель! Нотабене! Просматривая мои записки, не восклицайте с умилением: «Какое у нее было ровное настроение! как она мило шутит! как стойко она все переносит!» и т. д. Позвольте вас разочаровать: настроение у меня тяжелое (лед – тяжелый; и сталь – тоже тяжелая), злобы много, переживаний, не внесенных в эту тетрадь и носящих сугубо интимный семейный характер, еще больше, сил мало, надежды невелики, а чувство грядущих бед очень высоко. Но деться мне некуда, помочь мне не может никто, потому что помощи мне ждать неоткуда и помощь ниоткуда не придет – я совсем, абсолютно и явственно одна, нет в мире человека, который бы имел по отношению ко мне хоть какие-то обязанности, нет в мире человека, который должен позаботиться обо мне из соображений долга и родственности – я все это знаю, я все это учитываю – знаю я также, что при затяжке нашей ленинградской осады и ленинградского голода у меня действительно не хватит физических сил – и поэтому расчетливо и скупо я продолжаю жить (если это называется жизнь), следя за стрелкой напряжения, дрожащей на последнем делении шкалы уже давно, и никогда реально (то есть без юмора) не вспоминая о прошлом.

Все мое прошлое – за исключением моих тюрем, которые, по аналогам, вспоминаются мне все чаще и чаще, – я отношу к чему-то невесомо странному, вроде анцестрального [593]бытия. Словно все, что было, случилось со мною в моей прежней инкарнации – а теперь вот, вступив в новую инкарнацию, я почему-то сохранила обрывистую память о прежней – и иногда оглядываюсь на нее с издевкой, с удивлением и со злобой.

От этого, любезный читатель, и вырабатывался легкий и приятный, безобидный и непугающий язык этих записок. И если я много и часто шучу – принимайте, прошу, это за чистую монету: я всегда шучу, я и умру, должно быть, шутя.

Шутки ведь только не всегда называются шутками.)

25.2, среда, полдень

Вчера – телефон с Кисой: настроена хорошо, питание в госпитале благополучное, среди знакомых – множество смертей (все мужчины), Верочка Кукуранова эвакуировалась, сама Киса записана на отъезд в эшелон Ленсовета, приезжал из Вологды и Череповца Борис и уговаривал ее выехать также. Она не хочет. Вернее всего, не поедет никуда.

На днях была Ксения и также рассказывала о Борисе, приехавшем в город на машине за родителями (старики, однако, выехать не смогли – у отца воспаление легких). Ксения настроена панически: боится голода, предстоящих бомбежек – об отъезде думает положительно, лишь бы представился случай с машиной. В поездных эшелонах грязь, ужас, смертность, болезни – выезд общим порядком грозит гибелью вернее, чем проживание в любых условиях в нашем городе. Советовалась с Борисом, как быть, ведь трудно ломать жизнь в третий раз…

– Пошлите все к черту! – ответил. – Спасайтесь!

Примерно так же говорит и ее брат Юрий, когда приезжает с фронта. Пессимизм вопиющий: будет плохо, будет хуже, чем было, мы не успеем вовремя отодвинуть немцев, мы не сумеем вовремя снять блокаду, мы чешем ухо не той рукой, какой легче и проще.

Слыша все это, задумываюсь: а что делать мне? И Кисе и Ксении есть куда деться после эвакуации: Киса, абсолютно одинокий человек, может опереться (хоть временно) на своего аманта, благо Борис, в отличие от других, проявляет какие-то заботы о ней – у нее будет машина, она сможет увезти побольше вещей, где-то в пространствах России у нее обеспеченный угол: приют, служба, работа. Ксения может уехать в Галич, к матери и братьям мужа, сидящего здесь в тюрьме, или на Дальний Восток к брату Виктору, занимающему большой пост во Владивостоке, или к подруге Ольге, прекрасно устроившейся в совхозе на Волге, или – в крайнем случае – в Свердловск, служебное направление куда у нее уже в кармане за подписью наркома.