Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста

Он говорил также:

– Сверхъестественное имеет свои законы, в нем нельзя действовать беспорядочно.

Сотни препятствий возникали на пути воплощения этого шедевра. Отсутствие электричества вынуждало нас снимать ночью. Семья Лабедуайер не разрешила использовать свой парк для натурных съемок замка Зверя. С большим трудом доставали пленку. Мила упала с лошади, в результате – воспалительный процесс; у меня – карбункул. Но самое худшее – это болезнь Жана: уже много месяцев он страдал сразу несколькими кожными заболеваниями. Во время съемок он почти одновременно перенес импетиго, крапивную лихорадку, экзему, фурункулы, карбункулы и флегмону. Свет юпитеров причинял ему боль. Он не мог бриться. Он работал в шляпе, к которой прикреплял бельевыми булавками лист черной бумаги с двумя прорезями для глаз. Несмотря на все страдания, он руководил нами с беспримерным терпением и вежливостью. Более того, он шутил. Чтобы поднять настроение у актеров, он изображал старого, впавшего в детство генерала.

– Генерал никогда не должен сдаваться, даже перед очевидным фактом, – говорил он дрожащим голосом. Или же: – Тыл – это фронт военачальников. – Или еще: – Преимущество войны перед кино в том, что она идет при любой погоде.

Все смеялись и обращались к нему «мой генерал». Видя, какие страдания причиняет мне грим, он говорил:

– Вот видишь. Бог наказывает меня за то, что я подвергаю тебя такой пытке. Он и меня покрывает коростой.

Для нанесения грима мне требовалось пять часов: три – на лицо и по часу на каждую руку. Моя маска была сделана как парик: каждый волосок крепился на тюле и приклеивался в трех местах. Мои зубы частично покрывали черным лаком, чтобы они казались острыми; на мои клыки надевались звериные клыки, державшиеся с помощью золотых крючков. За обеденным столом Лабедуайеров (они в конце концов согласились предоставить свой парк) на глазах у их детей, не приходивших в себя от изумления, этот хищный зверь мог есть только пюре и компоты. Опасаясь, что грим отклеится, я говорил мало, едва шевеля губами, что делало мою речь непонятной, отсюда мое дурное настроение…

У Жана был очень хороший ассистент, Рене Клеман. Прекрасно выполняя свою работу, он, однако, не позволил бы себе сделать больше, чем от него ожидали. Он часто говорил, что очень многому научился у Жана, так как Жан создавал на съемочной площадке совершенно особый мир. Мы восхищались постоянными выдумками нашего режиссера, а он без устали импровизировал. Внимательный, вежливый со всеми – от низшего персонала до высшего. Все обожали его. Где он научился техническим навыкам? На съемочных площадках фильмов «Кровать со стойками», «Горящий флаг», «Вечное возвращение» он, конечно, наблюдал, следил за монтажом, расспрашивал оператора, звукорежиссера. Но в конечном итоге это была его собственная техника, основанная на врожденном чутье.

Однажды мне в студию позвонил профессор Мондор и сказал, что, если съемки не приостановить и не госпитализировать Жана в Институте Пастера, он может в течение двух суток умереть от заражения крови. Я решил сражаться, если нужно, чтобы уговорить его. Жан был измучен до предела. Со слезами на глазах он согласился. Его поместили в стеклянную камеру. Испробовали пенициллин, доставленный из Нью-Йорка (во Франции его еще не было). Вылечить полностью его не смогли, но от смерти спасли.

Жан не боялся смерти. Напротив, он относился к ней как к живущей в нем подруге. Он хотел только закончить свой фильм. Он его закончил. Первой его заботой было показать фильм своим постановщикам, электрикам, всей группе. Я знаю мало режиссеров или авторов, которые думают об этом.

Фильм имел огромный успех, но не сразу. Он пришел медленно, незаметно, почти тайно.

Из-за натурных съемок «Красавицы и чудовища» я не смог отметиться в Доме инвалидов. Так я оказался дезертиром. Придя наконец туда, я узнал, что моя дивизия вернулась в Германию. Меня не очень-то приветливо встретили в кабинете. Я хотел догнать роту своим ходом, но мне отказались сообщить, где она находится:

– Выпутывайтесь сами. Для нас вы – дезертир.

В дивизии никто не обратил внимания на мое отсутствие. Вскоре был подписан мир. По возвращении дивизии меня демобилизовали без проблем.

Жан пишет одну из своих лучших книг – «Трудность бытия». Прочитав ее, я был потрясен. Чем больше я чту Жана, тем больше стыжусь за себя. Работая над этой книгой, Жан живет как монах. Он говорит, что в его возрасте определенные отношения были бы суетными и смешными.

Возобновляется постановка «Трудных родителей». Какое счастье! Маленькая репетиция, когда-то происходившая в спальне Ивонны де Бре, наконец-то перенесена на сцену. Лицо Ивонны преображается при моем появлении. Я бросаюсь на кровать, сжимаю ее в своих объятиях, целую, ласкаю. Она дает волю материнским, льющимся бурным потоком, словам любви, вырывающимся за рамки текста. И я даю себя подхватить этому потоку. При создании спектакля я думал, что мне помогают только мои недостатки; я чувствую, что играю своего героя лучше, чем десять лет назад, ведь в моих объятиях была Ивонна.

К сожалению, я должен покинуть Ивонну из-за «Двуглавого орла». Эберто не хочет ждать. Даниэль Желен заменяет меня в «Трудных родителях». Между двумя пьесами есть перерыв в несколько дней. Наконец-то я увижу «Трудных родителей» с Ивонной! И вот я в зале, занавес поднимается. Марсель Андре, Габриэлла Дорзиа удивительно правдивы. Входит Ивонна, растерянная, спотыкающаяся, потрясенная, полумертвая, как того требует роль. Зал аплодирует. Но я чувствую, что с ней что-то происходит. Я прав: она не может произнести ни слова. Ивонна мертвецки пьяна. Публика кричит:

– Вернуть деньги! Вернуть деньги!

Занавес опускается. Я бросаюсь в гримерную и застаю Ивонну перед большим зеркалом. Она смотрит на себя в отупении, наконец замечает меня. Не поворачивая головы, спрашивает:

– Я тебе противна, да?

Я со слезами на глазах заключаю ее в свои объятия. Я не могу на нее сердиться.

– Я не могу играть с ним, – говорит она, – я не хочу играть с ним.

– Ивонна, Даниэль очень неплох.

– От него дурно пахнет.

Да, это мать из «Трудных родителей», это моя мать, это Розали.

Эберто отремонтировал свой театр к премьере «Двуглавого орла».

Я зашел в его кабинет, чтобы обсудить условия контракта. Увидев меня, он присвистнул:

– Какой красивый костюм! Сколько ты за него заплатил?

– Тридцать тысяч франков.

– Я не смогу оплачивать актера, который выкладывает за свои костюмы тридцать тысяч франков.

– Хорошо, тогда я покупаю ваш театр.

– Аренда, недвижимость или и то и другое?

– И то и другое. – У меня не было ни гроша.

– И то и другое! Видишь ли, это очень дорого.