Григорий Ревзин - Риэго

Королевские репрессии обрушились не только на либералов, но и на их врагов, на тех, кто сотрудничал с королем Жозефом. Заточению в тюрьмы, конфискации имущества подверглись тридцать тысяч офранцуженных.

Этими преследованиями Фердинанд вырыл глубокую пропасть между новым режимом и прогрессивными кругами испанского общества.

С тем большей готовностью бросился он в объятия духовенства, мощного своего союзника.

Тотчас по возвращении он восстановил инквизицию. Правда, теперь Святое присутствие не получило права казнить свои жертвы. Но у него оставалось достаточно иных способов устрашения и мести. Инквизиция сохраняла в неприкосновенности таинственную и мрачную процедуру следствия, средневековые пытки в подземельях, могла широко пользоваться правом вмешательства в самые разнообразные области жизни, не имевшие никакого касательства к религии.

Священники и монахи тесным кольцом окружили короля и его двор. Каждый день в дворцовых покоях служились пышные мессы. Высочайшие особы присутствовали на них, увешанные образками, ладанками. Все действо неизменно завершалось великолепным банкетом. Рекой лилось вино, и охмелевшие священнослужители, подобрав рясы, отплясывали с мадридскими цыганками и манолами [22] Манола — мадридская девушка легких нравов. .

В интимном кругу Фердинанд приходил в прекрасное настроение. В такие часы он становился необычайно щедр, чем с большой легкостью и пользовались его гости. Между двух возлияний какой-нибудь монастырский настоятель улучал минуту для того, чтобы обратиться к королю с просьбой о местах для «своих людей». Эти просьбы обычно тут же на месте и удовлетворялись.

С первых же месяцев царствования Фердинанда началось восстановление монастырей, разрушенных французами. Оно шло с поразительной быстротой — разоренные войной крестьяне отдавали на это свои последние крохи. Чтобы подогреть рвение верующих, церковники прибегали к пророчествам, сотворению чудес, открытию чудотворных мощей.

Развалясь на софе, пуская кольца дыма, насвистывая, Фердинанд принимал доклады своих министров. Он не любил церемониться с ними — перебивал ежеминутно, торопил, покрикивал. Когда министр протягивал королю список кандидатов на какие-либо посты, тот красным карандашом надписывал другие имена — своих ставленников. Министры превращались в безропотных исполнителей воли неограниченного, деспотического монарха.

Исключительное влияние при дворе имел, например, некий Гомарро. Министры ходили к нему на поклон, заискивающе выслушивали его пожелания и засыпали могущественного человека подарками. Этот Гомарро был всего-навсего слуга-шут, любимец Фердинанда, обладавший секретом забавлять короля, никогда не приедаясь ему. Паясничая, он нередко подсказывал своему повелителю решение того или иного дела.

Важной персоной был и Монтенегро, состоявший при Фердинанде лакеем во время пребывания его в Валансее. По возвращении в Испанию король осыпал Монтенегро почестями и назначил его дворцовым комендантом. Монтенегро составлял расписание прогулок, развлечений и приемов монарха.

Таинственная сила, управлявшая страной, получила у испанцев название камарильи — прихожей, иначе говоря, людей, постоянно находящихся в передней короля. Это испанское слово стало впоследствии у всех народов служить для обозначения безответственных придворных клик.

Конечно, дворцовая челядь была только малой частью сложной машины камарильи. Наиболее близкие к королю царедворцы, а также его духовники, капелланы влияли на управление делами государства несравненно сильнее.

Но в борьбе за близость к самодержцу всех соперников сумел превзойти представитель дворянства. В камарилье надолго забрал верх герцог де Алагон, капитан гвардии, закадычный друг короля, спутник его в ночных похождениях. Мадридцы шептали друг другу на ухо о приключениях Фернандо. Закутавшись в плащи, в масках, король и начальник его гвардии слонялись по непотребным местам окраин Мадрида.

За шесть месяцев Фердинанд отставил восьмерых министров. В немилость и изгнание попали бывший воспитатель короля Эскоикис, давний его друг герцог Инфантадо, а также премьер Сан-Карлос, на смену которому пришел Севальос. Любопытно, что за несколько часов до назначения Севальоса первым министром Фердинанд подписал было указ о его аресте.

Министерская чехарда служила камарилье надежным прикрытием. Творилась легенда о добром, но слабом и неопытном короле, которым играют коварные министры. Либеральные круги, не желавшие расстаться с милой их сердцу идеей конституционной монархии, расценивали частые смены министров, как борьбу короля, попавшего в плен к реакционерам, с самыми крайними из них.

Раболепные видели вещи в ином свете. Они считали, что в немилость попадают министры, заподозренные в тайной склонности к либерализму.

Орган крайних реакционеров «Дозорный» изо дня в день призывал Фердинанда не ограничиваться отставками и ссылками: «Государь! Вы должны, наконец, стать вторым Камбизом. Кожа бесчестного чиновника должна послужить обивкой кресла, на которое сядет его преемник».

Дорога сжалась, пошла в гору, обросла крутыми стенами. Ослы, нагруженные жалким скарбом, сбавили ход. Медленнее зашагали и проводники-беарнейцы.

Близок последний перевал.

Но чем труднее становится подъем, тем нетерпеливее испанские путники. Когда показался пограничный столб, они оставили погонщиков и поклажу и побежали в гору. Грудь дышала тяжело, от натуги надрывалось сердце. Еще несколько шагов…

С перевала открылась Испания. В изнеможении опустились они на землю. Влажные лица овеял полуденный ветер, напоенный благоуханием трав Арагона.

Рафаэль закрыл затуманенные счастьем глаза. Хотелось только дышать, глубоко вдыхать воздух Испании.

Когда улеглось волнение и иссякли благодарные слезы, Рафаэль стал всматриваться в раскинувшийся под ним до далекого горизонта Арагон. Справа, сверкая овальным алмазом ледника, уходила в синеву Маладетта. С непостижимой высоты в пропасть низвергались водяные каскады, подобные полосам застывшего стекла. За далекими холмами в зыбком мареве угадывалась долина Эбро.

Острый глаз горца охватывал многое, еще больше обнимало жадное сердце. Знакомой, сладостной мелодией звучали переливы пастушьей свирели, плывшие в прозрачной тиши из долины к перевалу. Привычным взглядом искал он овечьи отары под кругами, что чертили в небе темнокрылые пиренейские орлы.

Всем существом своим ощущал Рафаэль, что здесь порог его родины. За спиной осталась цветущая французская сторона. А впереди иной край, суровый и голый. Скалы и потоки, серые оливковые рощи, бурые виноградники и замкнутые в гордой своей нищете селения.