Григорий Ревзин - Риэго

А клубы вели за собой массы народа. То, что говорилось в клубах, особенно в клубах восторженных, становилось тотчас известным всей стране через газеты и агитаторов. Достаточно было ораторам восторженных осудить какое-либо правительственное мероприятие, и на улицах начинались враждебные правительству манифестации.

Старания вождей умеренных обуздать революционные силы, потрясшие здание абсолютизма, и решать дела государственного управления в тиши министерских кабинетов терпели поражение. Все более широкие слои городского люда предъявляли свое право контролировать действия двора, министров и других сановников.

В эту весну революции только одна часть испанцев по-прежнему оставалась в состоянии неподвижности и политической спячки — испанское крестьянство, составлявшее три четверти всего народа. В деревне, как и встарь, все дела вершил падре. Как и встарь, бродячие монахи торговали здесь целебными слезами богородицы, прядями Христовых волос. И во всех углах слышалось их злобное нашептывание.

Апостолическая хунта — штаб врагов революции — готовила себе в испанском крестьянстве огромные резервы. А руководители революции ничего не делали, чтобы помешать этому. Крестьяне и теперь не привлекали к себе внимания либералов — ни умеренных, ни восторженных.

В день 9 июля выдалось на редкость погожее утро. На небе ни облачка. Со Сьерры-де-Гвадаррамы на столицу веет живительной прохладой.

Мостовые начисто выметены и политы. Из окон и с балконов свешиваются ковры, золотая и серебряная парча. Короткая улица, ведущая от дворца к старой церкви Арагонской богоматери, где будут заседать кортесы, убрана ветвями оливы и мирта.

Сто сорок шесть церквей и столько же монастырей затопляют город колокольным звоном, а жители его, все сто восемьдесят тысяч мадридцев, ждут с волнением появления короля.

Сегодня Фердинанд откроет кортесы и принесет им присягу. Ходят слухи, будто враги нового режима делают все возможное, чтобы помешать выполнению этого конституционного акта.

Правительство на всякий случай приняло чрезвычайные меры. Министры напуганы недавним» контрреволюционными вспышками в Мурсии, Севилье и в самом Мадриде. Нити всех этих бунтов, подавленных верными революции войсками, тянутся ко дворцу…

С обеих сторон густыми шпалерами стоят войска. За ними толпа, вся во власти противоположных чувств — радостного ожидания и страха. Пройдет ли все благополучно?

Королевский кортеж покидает дворец. Грохочет артиллерийский салют, звучит гимн, исполняемый оркестрами, расставленными по пути следования монарха.

Фердинанд шествует медленно, сопровождаемый инфантами, министрами и большой свитой. Его обрюзгшее, злое лицо кривится язвительной усмешкой. Он только что ответил премьер-министру Аргуэльесу, намекнувшему на тревожное настроение столицы: «Да, я знаю, что среди испанцев есть безумцы, которые воображают, будто для меня возможны слава и честь вне закона и конституции. Этих людей следует сурово карать!» Как ни был озабочен министр, он не мог удержаться от иронической улыбки, и это особенно порадовало Фердинанда. Ничто не может доставить ему большего удовольствия, чем подобная комедия… Он весело машет рукой в ответ на приветствия верноподданных.

Депутаты поднялись со своих мест:

— Да здравствует наш конституционный король!

Фердинанд удобно располагается на троне и подчеркнуто, театрально кланяется во все стороны, не забывая и заполненные публикой хоры церкви.

К королевскому трону приблизились президент кортесов и его секретари. Они молча раскрыли перед его величеством текст конституции.

Фердинанд встал, положил одну руку на евангелие, другую поднял к небу. Он читает установленную еще в 1812 году в Кадисе длинную присягу:

— Клянусь, что буду пуще всего блюсти политическую свободу нации и свободу каждого отдельного гражданина. Если я совершу что-либо, противное моей клятве, пусть в таком случае мне не повинуются, и все, что я сделаю против присяги, пусть будет лишено всякой силы. Да будет господь моей помощью и защитой. А если я нарушу этот обет, да покарает он меня за это.

Фердинанд сел. «Кажется, я недурно справился с этим делом!..»

Глаза его бегают по стенам. Прямо напротив трона, в притворе, выведено золотом: «Суверенитет принадлежит только нации». В нише четыре надгробные плиты. Кто здесь похоронен? Напрягая зрение, он читает имена. С одной стороны — Даоис и Велярде, расстрелянные Мюратом, а с другой… Порльер и Ласи!

Фердинанд густо багровеет: «Грязная сволочь! Поместить прямо перед моими глазами… За это они мне заплатят!..»

А председатель кортесов все продолжает свою речь. Он подробно перечисляет бедствия, которые претерпела нация за годы, протекшие после изгнания французов. Он объясняет конституционному королю, почему следует отдать предпочтение свободе, и доказывает, насколько она лучше рабства…

В одном отношении между либеральным правительством и королем Фердинандом царило полное согласие: и король и Аргуэльес относились неприязненно к Риэго.

Легко понять, какие чувства внушал королю офицер, заставивший этого Бурбона склониться перед ненавистной ему конституцией. Вражду министров к Риэго питали более сложные причины.

В июне Кирога, избранный депутатом в кортесы, отбыл из Кадиса в Мадрид. Риэго стал единственным главой Армии наблюдения. С этой минуты, к великому неудовольствию правительства, политическая роль южной армии начала все возрастать. Между Риэго и вождями левого крыла либералов постепенно установились полное единомыслие и даже общая программа действий.

В своих клубах ораторы восторженных обвиняли лидеров умеренных в недальновидности и бессилии. «Аргуэльес и его коллеги, — говорили они, — почили на лаврах. Получив министерские портфели и места в кортесах, они больше не хотят двигать революцию вперед». Восторженные требовали немедленной и полной смены старой, абсолютистской администрации.

Под одобрительные крики собравшихся, жадно ловивших каждое их слово, ораторы левых призывали южную армию, которой страна обязана торжеством, революции, вмешаться в политическую жизнь. Пусть Риэго поможет патриотам сдвинуть государственную машину с мертвой точки.

Речи, раздававшиеся в Севилье и в Кадисе, перекликались с этими призывами.

Выступая в кадисском клубе восторженных, Риэго заявлял, что министерство и кортесы действуют слишком робко, что слуги старого режима все еще остаются на политической арене. От имени армии он требовал предания суду всех палачей абсолютизма — Фрейре, Кампана и многих других, продолжавших благоденствовать.