Григорий Ревзин - Риэго

…Все это указывает ясно на наличие посягательства на права его величества — преступление, которое наши законы карают смертью. Мы уличаем таким образом дона Рафаэля дель Риэго в ужасном злодеянии».

Заканчивая свою гнусную речь, прокурор требовал, чтобы Риэго «был приговорен к смерти, чтобы его имущество подверглось конфискации, чтобы голова его была выставлена в Лас-Кабесасе, а тело его четвертовано, и одна часть была выставлена в Севилье, другая — на острове Леон, третья — в Малаге, четвертая — в Мадриде, на указанных для этого местах».

Суд вынес Риэго смертный приговор. Судебный приговор был передан на королевское утверждение. Фердинанд заменил четвертование повешением.

Так, никем не тревожимый, пролежал он час, прощаясь с воздухом, светом, пространством. Глаза были сухи, сердце билось ровно. Даже когда возник перед ним образ Тересы, Рафаэль не испытал страдания: «Она меня простит… Я ведь не мог иначе, я нужен был родине…»

Дверь камеры открылась. На пороге стоял Торре-Альта. Он как-то по-кошачьи подошел к своей жертве и, нагнувшись, заглянул в широко раскрытые глаза:

— Сеньор Риэго, я приношу вам благодарность от всех честных испанцев! Сегодняшний день останется в их памяти, как величайшая победа трона и святой веры над духом смуты и революции. То, что вы решились перед лицом вечности на такой прекрасный шаг, уготовит вам великое прощение в загробном мире!

Безмолвно глядел Рафаэль на говорившего. Он был уже далеко. Мучительно снова втягиваться в дела жизни через этого грязного палача.

Торре-Альта протянул Риэго свежий, еще пахнущий типографской краской номер мадридской «Гасеты». В ней на видном месте Рафаэль прочел;

«Я, Рафаэль дель Риэго, заключенный в часовне смертников тюрьмы де ла Корте, находясь в здравом уме и твердой памяти, веруя в таинства нашей святой религии, установленной матерью нашей церковью, в лоне которой я желаю умереть, движимый голосом моей совести, говорящей во мне все сильнее вот уже две недели, — я желаю, прежде чем уйду навеки от подобных мне, сказать всем, у кого сохранилась обо мне память, что я умираю примиренным со всемогущим провидением, потому что признаю себя повинным в грехах, заслуживающих смерти. Точно так же я объявляю, что раскаиваюсь глубоко в участии, которое я принимал в так называемой конституционной системе, в революции и пагубных ее последствиях. Я прошу господа нашего простить мне все эти прегрешения. Я прошу прощения святой религии и моего короля. Дон Рафаэль дель Риэго».

Ужас овладел Рафаэлем.

— Это ложь… Это гнусная ложь… — простонал он.

— О дорогой сеньор, об этом знаем только вы да я! Все испанцы принимают и всегда будут принимать это ваше раскаяние за чистую, прекрасную правду. Подумайте, как великолепно ваше покаяние: подлого революционера Риэго как не бывало!

С воплем рванулся Рафаэль к своему мучителю. Железные кольца впились в тело, дыхание перехватило. Узник без сознания свалился на пол.

Когда он очнулся, графа уже не было в камере. Но у самых глаз Рафаэля лежала газета.

Скорбно глядел поверженный герой в разверзшуюся перед ним пропасть. Этого не вмещает его сердце! Это ужаснее самой смерти… Испания будет вспоминать о нем, как о трусливой собаке!

Риэго заплакал громко и жалобно, как ребенок. Долго темные своды слушали его стоны.

Но вот во мрак, окутавший сознание, проник луч надежды… Он еще сможет сказать народу правду, когда его поведут на казнь.

Вне себя от нахлынувшей радости, Рафаэль закричал из последних сил:

— Мадридцы услышат!.. Знайте же, проклятые… услышат!..

Уже с раннего утра 7 ноября легионы монахов заполнили улицы, ведущие от тюрьмы к огромной виселице, воздвигнутой на площади Севады. Французский генерал Вердье расставил по всему городу пикеты.

Когда в камеру вошел доминиканец и проговорил традиционные слова: «Крепись, сын мой, ты скоро предстанешь перед твоим господом», Рафаэль сосредоточил все свои помыслы на последнем земном деле: прокричать народу правду. Он жадно схватил кубок бодрящего вина, протянутый ему монахом.

К вину был подмешан опиум. Через полчаса, когда смертника усаживали в «позорные сани», он уже впал в забытье.

Страх, спутник всякого преступления, терзал палача.

Пока герой Кабесаса еще дышит, он опасен. Полки солдат, толпы монахов — но и этого мало! Риэго связали, туго притянули к сиденью. По сторонам саней — два дюжих монаха с молитвенниками в руках и кинжалами под рясой.

Впереди процессии вооруженные всадники, за ними полицейские, далее огромное распятие. В санях, запряженных ослом, оглушенная опиумом жертва с крестом в руках.

У перекрестка процессия задержалась. Там, подобрав полы сутан, пляшут монахи. Они распевают хриплыми голосами новую песню, сочиненную ими во славу Фердинанда.

Голова Риэго безжизненно свешивается на грудь. Только раз открывает он глаза, когда какой-то абсолютист плюет ему в лицо.

Площадь Севады. Монахи развязывают приговоренного и усаживают на первую ступеньку эшафота. Его заставили очнуться от дурмана, но он не держится на ногах.

Рафаэля волокут на помост. Палач набрасывает ему на шею петлю.

Свершилось…

Вечером тело сняли и отвезли для погребения на Кампо-Санто.

Победоносные русские армии освободили Европу от тирании Наполеона. Великий этот подвиг стоил русскому народу неисчислимых жертв.

Выполнит ли теперь царь обещания, которые, по слухам, он дал в годину бедствий: освободит ли крепостных? Введет ли конституцию?

Очень скоро передовые русские люди убедились в том, что Александр I, упрочив победой над врагом свой трон, и не помышлял об уступках народу.

И тогда в среде дворянской молодежи, служившей в войске, стала зреть мысль о необходимости покончить силой оружия с крепостным рабством крестьян и с народным бесправием. В гвардии и в армии возникли тайные общества с масонским ритуалом, но с целями политическими и революционными.

С неослабным интересом следили будущие декабристы за событиями в далекой Испании. Они горячо приветствовали рождение Кадисской конституции. Пестель, светлый ум декабристского движения, почти буквально следовал за ее текстом, когда писал в своем проекте российской конституции — в «Русской Правде»: «Народ российский не есть принадлежность какого-либо лица или семейства. Напротив того, правительство есть принадлежность народа, и оно учреждено для блага народного, а не народ существует для блага правительства».