Елизавета Орлова - Моя жизнь. Фаина Раневская

В том же году я сыграла Мачеху в знаменитой сказке «Золушка» режиссера Надежды Кошеверовой. Эта картина – из немногих, принесших мне настоящую радость. В моей мачехе зрители узнавали, несмотря на пышные средневековые одежды, сегодняшнюю соседку-склочницу, сослуживицу, просто знакомую, установившую в семье режим своей диктатуры. Это бытовой план роли, достаточно злой и выразительный. Но в Мачехе есть и социальный подтекст. Сила ее, безнаказанность, самоуверенность кроются в огромных связях…

Одна из самых замечательных сцен в фильме с моим участием – это, безусловно, охота за знаками внимания короля и принца на балу. В этой сцене все было смешно: и то, чем занимается милое семейство, и то, как оно это делает. По сценарию дочки сообщают матери о знаках внимания, и та, зная силу документа, немедленно фиксирует в блокноте каждый факт.

Автор сценария – Евгений Львович Шварц, как никто другой, болезненно бережно относившийся к каждой фразе, каждому слову в сценарии, разрешил мне творить отсебятину. Там была еще такая сцена. Я готовлюсь к балу, примеряю разные перья – это я сама придумала: мне показалось очень характерным для Мачехи жаловаться на судьбу и тут же смотреть в зеркало, прикладывая к голове различные перья и любоваться собой. Но для действия мне не хватало текста. Евгений Львович посмотрел, что я насочиняла, хохотнул и поцеловал руку:

– С Богом!

Однажды во время съемок «Золушки» я обронила в траву свое кольцо и громко объявила:

– Я с места не сдвинусь, пока мы его не найдем! – Все поняли, что спорить бесполезно, опустились на четвереньки и начали ползать в поисках перстня, ругаясь себе под нос. Искали всей группой около часа. А когда нашли, я вновь пришла в хорошее расположение духа, расцеловала всех и пригласила на чай.

Наверное, я порой была совершенно невыносима для окружающих. Но мало кого так нежно и преданно любили друзья, мало кто вызывал такие теплые чувства у публики. Любовь эта порой принимала неожиданные формы и была под стать самой моей натуре. Однажды в доме отдыха мне нездоровилось, и я не смогла участвовать в самодеятельном концерте. Наутро ко мне в комнату пришла некая дама и сказала:

– Вы мне испортили весь вечер…

– Помилуйте, я же не выступала! – ответила тогда я, действительно не чувствуя за собой никакой вины.

– Вот этим как раз и испортили…

Среди других моих работ в послевоенные годы стоит отметить роль в драме «У них есть Родина», поставленной по пьесе Сергея Михалкова. Фильм рассказывал о том, как советские разведчики, разыскав на территории Западной Германии оказавшийся под присмотром английской разведки сиротский приют с советскими детьми, добиваются возвращения детей на родину…

Да, фрау Вурст у меня получилась. Вурст – по-немецки колбаса. Я и играю такую толстую колбасу, наливающую себя пивом. От толщинок, которыми обложилась, пошевелиться не могла. И под щеки и под губы тоже чего-то напихала. Не рожа, а задница! Но когда я говорю о михалковском дерьме, то имею в виду одно: знал ли он, что всех детей, которые после этого фильма добились возвращения на Родину, прямым ходом отправляли в лагеря и колонии? Если знал, то тридцать сребреников не жгли руки?

А еще тогда мне предлагали работать на телевидении. В ответ я махнула рукой. Только мне и лезть на телевидение. Я пыталась отшутиться: «Представляете – мать укладывает ребенка спать, а тут я со своей мордой из телевизора: «Добрый вечер!». Ребенок на всю жизнь заикой сделается… Или жена с мужем выясняют отношения, и только он решит простить ее – тут я влезаю в их квартиру. – Боже, до чего отвратительны женщины! – подумает он, и примирение не состоится. Нет уж, я, скорее, соглашусь станцевать Жизель, чем выступить по телевидению. С меня хватит и радио. Утром, когда работает моя «точка», я хоть могу мазать хлеб маслом и пить чай, не уставясь, как умалишенная, в экран. Да у меня его и нет. К соседу, Риме Кармену, не пойду. К Галине Сергеевне Улановой можно, но вдруг ей из-за меня придется менять планы? Вот, пожалуй, к кому можно смело идти, так это к Лиде Смирновой. Она мне будет рада искренне, без притворства. Когда мы с ней снимались в михалковском дерьме «У них есть Родина», мы так дружно страдали по своим возлюбленным – слезы лились в четыре ручья!

Буквально тотчас же по возвращении из эвакуации в Москву я получила приглашение в Московский театр Революции. Позже он стал Театром драмы, а потом и вовсе Московским академическим театром им. Владимира Маяковского. Приглашение исходило от Николая Павловича Охлопкова, недавно назначенного главным режиссером театра. Он рассказал мне, что хочет поставить спектакль по раннему, ныне почти позабытому, рассказу Чехова «Беззащитное существо».

– Кто лучше вас может сыграть в чеховском спектакле? – сказал Николай Павлович, предложив мне роль Щукиной.

Те, кому довелось видеть меня в этом спектакле, утверждали, что никогда прежде я не играла столь бесподобно. Актеры других московских театров просили Охлопкова показывать «Беззащитное существо» поздно вечером, после двадцати двух часов, чтобы иметь возможность насладиться этим великолепным зрелищем после работы.

Летом 1945 года я попала в Кремлевскую больницу с подозрением на злокачественную опухоль. К моей радости опухоль оказалась доброкачественной, и в сентябре того же года я вернулась на сцену Театра драмы.

Лучшей моей ролью в Театре драмы стала роль Берди в пьесе Лиллиан Хелман «Лисички», поставленной в 1945 году. Драма американской писательницы, активной участницы антифашистского демократического движения, дважды посещавшей Советский Союз, рассказывала о семействе нуворишей, одержимом жаждой наживы. Действие происходило в период реконструкции Юга. Вечная тема – губительная власть денег – неспроста так заинтересовала меня. Дело в том, что читая эту пьесу, я вспоминала свою собственную семью, свое детство, свою юность. Одиночество главной героини по прозвищу Берди, что в переводе с английского означало «птичка» тронуло меня до глубины души. Она просто задыхалась в гнетущем мирке, основанном на власти денег. Это не могло не затронуть сокровенных струн в моей душе.

В голове так и звучат слова:

– Двадцать два года и ни одного счастливого дня!

Сколько разговоров состоялось в одной гримировальной уборной театра драмы!

На гастролях нас часто селили в одном номере с другими актерами. Я получала много радости от общения с ними, несмотря на слухи о моем нелегком характере. Я всегда любила говорить образно, иногда весьма озорные вещи. Высказывала их с большим аппетитом и смелостью, наверное, в моих устах это звучало как-то естественно. Хотя я знала, что в гримерке присутствовали артисты, не любившие и никогда не употреблявшие подобных слов и выражений. Меня это не смущало, и поэтому, высказавшись от души, я всегда добавляла: