Наталья Мунц - Путешествие из Ленинграда в Москву с пересадками

И потянулась моя нелегкая буинская зима.

Ляля поступила в школу снова после пропущенной зимы 41–42 годов. Её приняли тут как отличницу (ленинградка!). И правда, она приносила прекрасные отметки. Между прочим, учила Ляля в эту зиму «Песнь о вещем Олеге» и твердила это вслух наизусть. Саша слушал. А потом, уже в Москве, смеясь, рассказывал мне, что при словах: «Вот едет могучий Олег со двора, с ним Игорь и старые гости» — он представлял себе, как вся эта компания с Олегом лезет на грузовик.

Когда я по утрам бежала на работу по деревенским и по- деревенски широким улочкам Буинска, я смотрела с завистью, как домовито, столбиками вверх, поднимаются дымки над всеми избами. У меня, я знала, нет дыма. Мама лежит, укрывшись «белочкой» (это была мамина тёмно- лиловая шуба, подбитая белкой), в остывающем нашем доме с Сашенькой, пока не придём мы — я или Ляля — и не затопим печь. Топка была у самого пола, и было очень тяжело видеть, как мама на коленях неумело орудует с угольями.

Когда дрова кончились, я купила на рынке воз соломы. Он был туго связан. Но, когда хозяин вывалил всю мою покупку перед нашими окнами, я поняла, что никогда ещё не обладала чем-либо в таком объёме — гора получилась в два раза выше нашего дома! Сжечь этой соломы надо было сразу очень много, охапку за охапкой, и тогда всё- таки немного теплело в доме.

Время от времени у нашего хозяина, Абдулы, начинался запой. Жена с детишками (звали её Осма) убегали к соседям, иногда среди ночи. Между нашими комнатами была забитая гвоздями дверь. На нашей стороне я устроила вешалку И вот однажды — меня не было дома — дверь со всеми навешанными на неё вещами дрогнула, затрещала и приоткрылась и в щель просунулась страшная пьяная рожа Абдулы. Как уж мама с Лялей справились с ним, не знаю. Мама, человек не трусливый, с ужасом рассказывала об этом.

Продукты мы получали в служебном магазине. Помню очереди. Милую продавщицу, жену одного инженера Валю Пикуль. Обеды носили из столовой. За обедом ходили Ляля с Сашенькой. Кажется, и мама иногда. Саша, несмотря на свои почти 4 года, охотно надевал Лялину белую муфту И, несмотря на такое отсутствие мужественности, влюбился именно там, в очереди в столовой, в Лялю Притупову. Она была, правда, очень красива. В день своего рождения (4 года) Сашенька так и сказал бабушке: «Не говори никому, бабушка, я люблю Лялю Притупову». Ей было лет 12.

Обеды в столовой были весьма посредственны, и из вечно скисшего картофельного пюре я выучилась, прибавив соды, печь оладьи.

По воскресеньям я отправлялась на базар тут же за нашим домом. Продавала очередную мамину простыню — как это шло! Или ниточку кораллов, розовых, «венецианских», которые я понемногу отщипывала от длинной нити моей бабушки (остаток теперь у Леночки Минаевой, если она не подарила кому-нибудь).

По рынку все татары бродили, жуя белую смолу, как американскую жвачку-резинку. И мне всегда казалось, что эти белозубые, румяные и низкорослые девушки, заглядывающиеся на мои кораллы, так белозубы именно от этой смолы. Может быть, правда?

Раз я решила сделать большую закупку картофеля. Сколько я снесу? Я весила всегда около 50 кг — значит, я смогу снести 50 кг. Почему я так решила? Но так я и купила. И попросила знакомого взвалить мне мешок на спину. Он удивился — и не согласился. А я так и тащила «за хвост» мой мешок по земле до дому.

В доме, конечно, подпол. Саша играет в кладовщика. Зовут его Иван Павлович. «Иван Павлович, будьте добры, достаньте нам капусты» — «Спасибо, Иван Павлович». Это мамина игра.

А вот воспоминания самого Саши: у нас был плед с кисточками. И я время от времени отрезала такую кисточку для фитиля в керосиновую коптилку — это опыт голода и холода 1919 года. Изобретение моего папы — светильничек в баночке из-под туши, пробка, стеклянная трубочка и даже проволочный регулятор. Этот плед с поредевшими кисточками ещё долго жил у нас в Москве. И ещё Саша помнит, как я смастерила ему в Бальцере сандалии на верёвочной подошве. Тоже опыт времён революции (прекрасная вещь, между прочим, — нужны только настоящие верёвки!).

Новый год. На службе затевается ёлка. Я — в комиссии.

Сначала мы пытаемся клеить игрушки вечерами у Надюши Фёдоровой (ещё только этого мне не хватало!). Но потом кто-то из мужчин поехал в командировку в Ленинград, как уж — не знаю. И, походив там по магазинам, ничего не увидел соблазнительного, кроме огромных наборов ёлочных игрушек. Навалом! Так он и купил несколько коробок («для детских домов»).

И мы закатили ёлку (кстати, это была огромная сосна). Напекли в столовой детям забытые ими булочки. Все дети говорили стихи, после чего получали гостинцы. Тут отличился мой Саша.

Дело в том, что он заранее выучил с бабушкой стихи Маршака «Старушка пошла продавать молоко». Но учил- то он эти стихи, всегда лёжа с бабушкой «под белочкой» в холодном нашем доме. А уж вечером было не до репетиций. Только накануне ёлки у Фёдоровых, сидя у меня на руках, он прочёл начало, старательно отбивая такт стихов головой. Я сказала ему: «Не надо так качать головой». Но на ёлке он стоял торжественно, один на каком-то большом ларе, и начал: «Старушка пошла продавать молоко» — на каждом ударении не то что качая головой, но сгибаясь почти пополам! Поднялся страшный хохот, его сняли после первой строфы и выдали подарок. Как он ревел! Неутешно. Ведь выучил он всё длинное стихотворение! И успокоился, лишь когда, сидя у меня на руках, весь мокрый от слёз, прочёл всё до конца Макавееву — нашему начальнику экспедиции.

Вместе с гостинцами детям дарили и игрушки с ёлки. По 3 блестящих игрушки. Так у Ляли с Сашей оказались б блестящих игрушек, после чего было решено сделать ёлку и дома для соседских татарских детишек.

Свечей, конечно, не было. Жили ведь мы с коптилками. Но и керосина в этот день не оказалось. Зато были спички и старые газеты. Все сидели в полной темноте по топчанам и табуреткам, и время от времени я зажигала полоску газеты — ёлка освещалась, игрушки блестели, и все были в восторге. Были подарки — карандаши и тетрадки. Были наготовлены бутерброды — в лучших традициях! Маленькие, аристократические бутерброды с варёной свининой. Не подумала я о магометанстве наших гостей, но они тоже забыли о нём! Всё шли и шли какие-то крошечные татарские старушки, теснились в дверях, тянулись к тарелке с бутербродами. Девочки выступали — для пенья ведь света не нужно, а танцевать можно тоже «на веру», в темноте.

На следующий день сосед-татарин (такой почтенный отец двух чистеньких девочек) говорил мне: «Ну и ёлка была у вас! Роскошь, а не ёлка! Роскошь!»