Елена Прокофьева - Плевицкая. Между искусством и разведкой

Для Надежды возня с многочисленными племянниками была лучшим подарком — вот когда она отдыхала душой по-настоящему! А от брата старалась смирению учиться. Запрещала себе сокрушаться об утрате и о том ребенке, которого она так и не родила Шангину… О ребенке, которого у нее, скорее всего, вообще никогда не будет! Эта мысль была еще одним источником неутихающей муки, но сейчас Надежда старалась отрешиться от всего и снова почувствовать себя ребенком, маленькой Дежкой, ровесницей собственных племянников. Будто и не было ничего… Ни славы, ни утрат. Однако полностью отрешиться от тревоги ей не удавалось, появился новый источник для беспокойства: Надежда вдруг осознала, как сильно состарилась ее мать… Ее единственный близкий человек теперь, когда она была в разводе и потеряла Василия! Ведь у брата и сестер — свои семьи. А у нее, Надежды, только мать. Для остальных она все равно будет "пришлая", слишком уж они от нее отвыкли и слишком она — нынешняя — им чужда. Одна мать примет свое дитя всегда и любым: в лавровом венце или с клеймом каторжника, все равно… А Надежда словно предчувствовала, что эта ее встреча с матерью — последняя:

"Мать спокойно готовилась к смертному часу. И собиралась в далекий путь, будто в гости.

— Ты, Дежечка, не горюй, когда я умру, — говорила она, — сама я смерти не боюсь. Так Господом положено, чтобы люди кончались. Я вот с двадцати годов смертное себе приготовила, а ты мне только ходочки купи, чтобы было в чем по мытарствам ходить, когда предстану пред Судией Праведным. А гроб лиловый с про-зументами мне нравится. Да подруг моих одари платками, а мужиков, которые понесут меня , — рубахами, пожалуй. Ну вот и все. А как панинки справить, сама знаешь ".

Оставаться рядом с матерью Надежда не могла. Концертировать было необходимо: у Плевицкой почти не осталось денег. Ей еще очень повезло, что импресарио смог организовать для нее ото турне.

В Кисловодске Надежда отдохнула и словно бы отошла от страданий — там, на даче, собиралось веселое, прямо-таки довоенное общество отдыхающих; а может быть, просто сюда война только отголосками доносилась, и казалась далекой далекой, и несколько даже нереальной: будто в другом мире, на другой планете или в другом времени — в прошлом или в будущем, — но не здесь, не сейчас, и не их современники гибнут на полях сражений. В Кисловодске войны не знали и не желали знать, и Надежда Плевицкая, войну узнавшая так близко, что ближе и некуда, с радостью влилась в это общество и тоже теперь ничего знать не желала. Давала концерты, ходила в гости, старалась развлекаться и веселиться, хотя душа ее, казалось, закаменела в горе так, что даже самой теплой радости уже не растопить. Но она старалась изо всех сил. Понимала: чтобы выжить и петь, нужно позабыть свое горе. Нельзя ему позволить взять в полон ее душу, подчинить себе ее жизнь. Достаточно того уже, что смерть взяла Василия. Нельзя дать ей полной победы.

Но смерть взяла реванш, причем выбрала для этого тот момент, когда Надежда меньше всего ожидала… Вернувшись под утро с веселой вечеринки по случаю чьих-то именин, Надежда обнаружила у себя в номере телеграмму, извещавшую ее о смерти матери:

"Я осиротела. Точно пустыней стал мир. Никого. Я одна в нем. Кто мне заменит мать? Нет чище и нет правдивее любви, чем любовь матери. Ее любовь никогда не обманет и никогда не изменит. Много лет прошло с той печальной минуты, а и теперь я не могу писать покойно. Врачи мне не разрешали ехать на похороны и уже телеграфировали, чтобы хоронили без меня, но я все силы собрала и поехала.

При последних минутах матери были Э.М. Плевицкий и Дунечка. Дунечка мне рассказала: когда получили телеграмму, что я не буду на похоронах, все заметили, как нахмурилось лицо усопшей при этом известии. Но, когда пришла другая, что еду, улыбка заиграла на мертвом лице, и мать словно помолодела на своем смертном ложе. Это подтвердил мне и Э.М. Плевицкий.

Вскоре после похорон матери приснился мне сон, такой яркий, что, и пробудясь, я не верила, что это — сон. Будто стою я на колокольне нашей деревенской церкви и далеко видны пашни и поля. И вдруг я увидела, как в воздухе летит в смятении белый голубь, гонимый стаей черных птиц. Голубь метался, и черные птицы его настигали, а я с тоской кричала: "Заклюют, заклюют бедного голубочка ". Голубь метнулся, и пал в когти черной птицы, и повис без дыхания. Тогда я увидела мать, идущую со стороны кладбища. Увидев ее, я крикнула кому-то вниз с колокольни, чтобы мать ко мне не подымалась, что ей трудно по лестнице ходить, а я сама к ней прибегу. И побежала вниз с колокольни. Обыкновенно эта лестница шаткая, но теперь была устлана ковровой дорожкой. Я сбежала вниз и обняла мать. А она держит в руках крылышко белое; подала мне и сказала:

— Вот тебе, Дёжечка, крылышко голубочка, которого вороны заклевали.

Голос матери был печален и нежен.

Я взяла крыло и проснулась.

Тогда я этот сон разгадать не умела и только теперь его, кажется, поняла. Сейчас, когда я дописываю эти строки, под моим окном, в густой шелковице, поет птичка, заливается. Не привет ли это с родимой стороны? Не побывала ли она теплым летичком в лесу Мороскине? И не пела ли пташечка на сиреневом кусту у могилы моей матери? Спасибо, милая певунья. Кланяюсь тебе за песни. У тебя ведь крылья быстрые — куда вздумаешь, летишь.

У меня одно крыло.

Одно крыло, да и то ранено".

Но сила воли и жизнелюбие Надежды Плевицкой были так крепки, что она смогла лететь и с одним крылом.

Революция застала Надежду в родной деревне Винниково, в новом, богатом доме, в котором она и не жила-то почти в счастливые годы, но теперь хоронила, баюкала свое разбитое сердце. Не было больше Василия, не было матушки. Один только верный, неизменный Плевицкий оставался с ней — скучал, вздыхал, бродил тенью иного, молодого и горячего времени, и, хоть опостылел он давно Надежде, она его все-таки не гнала: во-первых, жалела — куда бы пошел он, бездомный и бедный? — а во-вторых, знала, что искренне горюет он по Акулине Фроловне. Потому что любил искренне — как родную. Да и матушка любила его, и гневалась на "бессовестную Дежку" за то, что она "такого славного" бросила! С Шангиным матушка познакомиться не успела, и брак их не успела благословить, да и вообще: для нее Шангин был дочкиным сожителем, а не женихом. А Плевицкий — все-таки муж венчанный! Акулина Фроловна особенно жалела и уважала его за то смирение, с которым он принял "измену" Надежды. Воспитанная по-старинному, она не понимала их новых нравов. Иногда Надежда принималась вдруг сердиться на Эдмунда: за то, что матушка его больше Шангина жаловала, за то, что он, Плевицкий, чужой человек — инородец даже! — а не она, Дежка, родная дочь, была подле матушки в ее последние дни, в последние часы. В такие краткие мгновения гнева Плевицкий предпочитал уйти, исчезнуть с глаз долой, переждать, пока гнев не перекипит и не сменится уже привычной апатией. Надежде снова становилось все равно — и Плевицкий возвращался, сам самовар запаливал и звал ее чай пить. И она шла.