Карина Добротворская - Блокадные девочки

– Вы хлеб подсушивали?

– Нет. Мне казалось, что он и так очень вкусный, хотя на самом деле он был какой-то зеленый. Так вот, 31 декабря мы сидим с этим хлебом с повидлом. Включили коптилку – у нас была очень хорошая коптилка – бутылочка от маминых французских духов, а на ней приспособление для фитилька (эту коптилку я потом отдала в Музей блокады). И вдруг слышим, что кто-то поднимается по лестнице. У нас почему-то в блокаду дверь на лестницу никогда не закрывалась. Открывается дверь, я оборачиваюсь – а там стоит мой папа. До войны он работал на Балтийском заводе инженером в отделе технического контроля. Когда там стали собирать народные дружины, он пришел к маме и сказал: «Я пойду добровольцем в регулярную армию». Хотя у него бронь была. И ушел. До 31 декабря мы никаких вестей о нем не получали. Так что я знаю, что такое настоящая радость. Я завизжала и бросилась на него. Папа нас спас. Он был сапером, стоял под Пулково и приходил к нам с фронта – ночью, без пропуска. Он вытаскивал из своей сумки противогаз и собирал туда для нас еду – кто что давал. Солдатские ржаные сухари, например. Они рассыпались, как-то странно были высушены, но это была такая вкуснота! Однажды он принес маленький кусочек конины от убитой лошади. Приносил нам баночки с хряпой – они минировали поля, где были остатки зеленой капусты, которую солили. Приносил олифу. Однажды мы ее съели с хлебом, и все было нормально, а в другой раз он принес какую-то неочищенную олифу, и мы отравились. Мама почему-то решила лечить меня марганцовкой и дала мне большой кристалл марганцовки без воды. Я его проглотила и обожглась, к тому же это была такая гадость! Самым интересным был папин приезд 19 апреля, в день моего рождения. Мы услышали, как по коридору что-то катится. Оказалось, это папа приехал на велосипеде. Но главное – он привез в солдатском котелке сгущенного молока. Я до этого вообще его не ела. Мама поставила котелок на подоконник и сказала, что есть это молоко мы будем потихоньку, чтобы надолго хватило. Я вообще была честная и очень старалась сдерживаться, но понемножку все время лизала. Мама приходила с работы, заглядывала в котелок и говорила: «Знаешь, а сгущенка испаряется, наверное». Но меня не винила, не хотела меня обижать, хотя знала, конечно, что я подлизывала.

– Если бы не папа, вы бы выжили?

– Нет, на 125 граммов выжить было невозможно. Я сейчас читаю про блокаду и чувствую, что люди кривят душой. Нельзя было выжить на этом количестве хлеба, если никто не помогал. Было время, когда и по карточкам ничего не давали. Мама приносила суп – вода с тремя крупинками, и все. Может, кому-то что-то давали по каким-то специальным спискам и в каких-то специальных очередях. Мама работала в райсовете, однажды я пришла к ней и поднималась по лестнице. У стены стоял мужчина, шатаясь от слабости. А мимо шла женщина в крахмальной наколочке и несла большое блюдо, накрытое скатертью. И запах от этого блюда был невероятный! Какого-то жареного мяса. Он вдохнул этот запах, начал оползать по стенке и умер… На моих глазах. Там, в райсовете, многие ходили в бурках, были здоровенные, толстомордые. После войны я познакомилась с женщиной по фамилии Кушнарева, чей муж (он был Кушнер, но фамилию поменял) работал в ленинградском обкоме. Ее эвакуировали в Вологодскую область, и она рассказывала, что им из Ленинграда в самое голодное время присылали посылки – икру, масло, шоколад. Я этого не понимаю. То есть я понимаю, что руководители города не должны были умирать с голоду, что им нужны были силы. Ну так ели бы кашу, хлеб! Но чтобы так жрать и в таких масштабах! Когда я это вспоминаю, я перестаю верить во все, что делалось якобы во благо народа. Много позже начальник первого отдела у меня в Промстройпроекте Римма Алексеевна рассказывала, что ее в блокаду устроили секретаршей в райком партии – а она и ее мать умирали с голоду. И вот ее в первый раз привели в столовую. Крахмальные скатерти, за столами сидят женщины и ведут разговор: «Сегодня я этот салат есть не буду, он невкусный. Ну так и быть, немножко съем». Когда эти женщины ушли, моя знакомая собрала со стола все объедки и принесла домой. И таким образом спасла мать. Но чужой голод этих людей как будто только раззадоривал, и они еще больше жрали и как будто съедали чужие жизни. Кто работал при еде, те были сыты. Трудно их винить – наверное, нельзя работать с едой и не есть. Соблазн слишком велик. Но мне кажется, что я бы не воровала. Хотя, наверное, подъедала бы все-таки чуть-чуть. Один человек мне рассказывал, что работал на хлебозаводе и чуть не умер с голоду, но я не поверила.

– Но никто не винил правительство? Не говорил, что нужно было сдать город?

– Я не слышала. Мама на свое начальство ругалась: «Хоть бы они скрывали, как и что они едят». Рассказывали, что кто-то случайно в Мельничном ручье задавил собачку Кузнецова и что этого человека сослали в стройбат. Папа рассказывал, что в первые дни войны все было очень плохо организовано. Оружия не было, стрелять было нечем. Почему-то еще папу поразило, что куда-то гнали стада коров, которых никто не доил и у которых вымя трескалось.

– Не было ярости по отношению к Жданову, к Попкову – председателю горисполкома?

– Мне было одиннадцать лет, я ничего такого не помню. После войны Попкова ведь расстреляли – «ленинградское дело». В блокаду никакой ненависти к ним не было. Даже Жданова любили. Разве они виноваты были в том, что у нас была блокада? Это общее горе. 7 ноября, когда по радио выступал Сталин, была длительная тревога, но ни один самолет в Ленинград не прорвался – такая была оборона. Мы Сталину верили.

– Не было мыслей, что разумней сдать город?

– У нас не было. Более того, я очень этого боялась. Наша фамилия была Певзнер, и я знала, что нас немцы сразу расстреляют.

– Вы чувствовали какие-то антисемитские настроения в блокаду?

– Во время войны и блокады их не было. Это началось после войны. Я это почувствовала уже в институте, когда было дело еврейских врачей.

– А как вы узнали, что немцы убивают евреев?

– Так это было везде в печати. Папину сестру немцы заживо сожгли в доме. Дочка у нее была очень красивая, они их закрыли в избе и подожгли. Дочка пыталась выскочить в окно, ее застрелили. Мама однажды пришла домой и сказала, что у немцев готовы списки коммунистов и евреев, которых в Ленинграде будут расстреливать. И в этих списках есть все поименно.

– Вы видели немецкие листовки?

– По-моему, у мамы однажды была какая-то немецкая листовка, но мама ее мне не показала и сразу сожгла. Мне листовки не попадались.

– А новогоднюю елку вы помните?

– Конечно, это было, по-моему, в Доме культуры Орджоникидзе, маме выдали на меня талон. Нам велели взять с собой ложки, потому что будут кормить. Мы пришли, стоим по стенке с ложками в руках и шепчем: «Будут кормить, будут кормить». Дети все чуть живые. Пришла затейник: «Ручками похлопаем, ножками потопаем!» Дети стоят, как вкопанные, и только спрашивают: «А когда кормить будут? А когда кормить будут?» И нас, наконец, накормили. Дали котлету, кашу и компот. Я переела, пришла домой, и у меня все обратно! Так было жалко!