Карина Добротворская - Блокадные девочки

– Вы часто на улицу выходили?

– А как же! Нас мама выгоняла на улицу в такой мороз! Чтобы не залеживались. Ведь гибли те, кто лежал. Те, кто легли, так и остались лежать. Много было таких, кто не сопротивлялся. Но у нас мама жесткая была, подзатыльник могла навесить еще как! Если бы я, например, пришла и стала ныть, что двойку получила, что учительница такая-сякая, мама бы меня отлупила. Так что мы все время выходили на улицу, хотя была такая слабость, что вставать не хотелось, конечно.

– И про людоедство вы ничего тогда не слышали?

– Насчет людоедства никогда не слыхала. У нас в подвале даже никто не варил ни клей, ни ремни.

– А в диверсантов верили?

– Однажды бомбежка началась, мы бежали в подвал и видели, как из-за дома номер четыре в Радищевом переулке вылетела ракета. Там же Дом офицеров рядом, так что это наверняка были диверсанты.

– Вши у кого-то в подвале были?

– Конечно. Но вши и после войны были. Вши не от грязи, они от внутренней слабости.

– Кошек-собак в подвале не было?

– Нет, конечно. Их нигде не было. Тетя Настя, жена маминого дяди, жила на Лиговке, 3, и мы как-то пошли ее навестить. А у них до войны был такой большой красивый кот. Я спрашиваю: «Тетя Настя, а где ваш кот?» Она говорит: «Не знаю, удрал куда-то и пропал. Садитесь кушать, я сварила кусочек конины». Я не стала есть, думала, что они кота сварили. После войны я ее об этом спросила, а она говорит: «Ну что ты, Римма! Мне бы такое даже в голову никогда не пришло – своего кота сварить!»

– Вы в блокаду не болели?

– Нет, совсем не было у нас болезней. У мамы до войны была язва желудка, но в войну все прошло. Говорят, что голод многое излечивал.

– С антисемитизмом не сталкивались?

– Нет. Раньше на это и внимания не обращали. У меня обе тетушки с папиной стороны замужем за евреями. И папа женился на еврейке, Норе, я о ней самого лучшего мнения! Я сейчас понимаю, что главные националисты – это русские. У нас же все плохие: этот – еврей, этот – белорус, этот – хохол, этот – таджик… Нет плохого народа, есть плохие люди. Муж Миша у меня еврей был. Я все время ему говорила: «Вы же такие мудрые, почему же вы такие глупые!» Отец Миши рассказывал ему, как евреев угнетали в царское время. На Миллионной висело объявление: «Собакам и евреям прогулки запрещены». Не в каждый сад пускали, в театр – только на галерку. Поэтому Миша всегда говорил: «Не было и не будет ничего лучше советской власти».

– Вы хотели ехать в эвакуацию?

– Не хотела. Я так любила свой город, вы не представляете!

– Почему люди не хотели в эвакуацию, хотя понимали, что смерть близко?

– Наверное, как и я, говорили: «Лучше умру здесь». Те, кто рвались в эвакуацию, те быстро уезжали.

– Как вас эвакуировали?

– Мама взяла хлеб на день вперед и наняла за этот хлеб дворничиху тетю Марусю, чтобы та принесла из нашей квартиры теплых вещей, одеял. Сама она на пятый этаж уже подняться не могла. Когда мы шли через Литейный мост, мама мою сестру Марину на саночках везла.

Я уже идти не могла. Дистрофия. Чувствовала, что не доживу. Я говорю: «Мама, оставь меня, пожалуйста, я все равно умру, я хочу умереть в Ленинграде». Тогда мама сняла сестру Марину с санок, посадила меня. А Марина тоже идти не может. Мама снова Марину посадила, а меня как-то дотащила… В общем, пришли на Финляндский вокзал. И там все было так хорошо организовано! Вам, молодым, этого не понять. Никакой толчеи, никаких очередей. Был эваколист, по нему давали талоны. Прямо в наш медный чайник положили пшенную кашу, сверху – то ли жир, то ли масло, не помню. И по большой сардельке. И еще буханку хлеба дали. Погрузили нас в вагоны – типа таких, как сейчас электрички, с сиденьями. Это ведь смертельно – столько еды на голодный желудок. Многие объедались, получали заворот кишок и уходили из жизни. А мама нам с водичкой хлебец разведет и дает понемножку. «Мама, дай еще». Она – ни в какую. Через какое-то время еще разведет и даст. Такой у нее железный характер был. По вагонам ходили санитары и выносили покойников, когда поезд останавливался. Трупы лежали штабелями вдоль дороги.

– Было страшно?

– Нет. Самое страшное – это голод. После этого ничего уже не пугает. Рядом с нами в вагоне сидела молодая женщина с маленьким ребенком, которого она держала на руках и который прямо у нее на руках и умер. Я помню, санитары идут, а она им: «Уснул, уснул, уснул!» Не хотела отдавать его, даже мертвого. Несмотря ни на что люди не были озлобленными.

– Куда вас везли?

– Мы приехали в Борисову Гриву, на детей выдали шоколад, на взрослых – сало. Один мужчина хотел обменять свое сало на наш шоколад, но мама не согласилась. Нас стали в машины грузить, мест не хватало. В одну машину какой-то мужчина много своих вещей закинул. Мама туда залезла, вещи его выкинула, а нас посадила. Через Ладогу мы приехали в эту, как ее, – Топору? Там нас поселили в церкви. Там было организовано горячее питание, никакой сутолоки. Мы поехали в Кокшетау, там ведь бабушка осталась. Ехали месяц и пять суток в теплушках – и никто не возмущался. А что нас, в спальных вагонах, что ли, везти? И раненые с нами ехали. Мама энергичная была, мы с ней ходили на станцию получать продукты на весь вагон, садились, делили. Без всяких скандалов. Стояла буржуйка, на которой готовили. Воду на станциях брали. Иногда на больших станциях нас кормили горячей едой в ресторанах – ну не за белыми скатертями, конечно. Помню, на станции в Челябинске давали молочный суп с макаронами. Мама говорит: «Ешьте сначала макароны, а если суп останется, я его налью в чайник и потом кофе сварю». В Челябинске к нам подошла женщина, пригласила к себе в дом, вымыла горячей водой и положила в белую постель. Такое на всю жизнь запоминается.

– Вы нашли свою бабушку?

– Она уехала в Новороссийск, и мы поехали к ней (сначала в Грозный, откуда чеченов вывезли, потом в Нальчик). В Новороссийске нас застала победа. Когда отчим вернулся с фронта (он был ранен, но выжил, у нас в семье никто в войну не погиб, вот судьба!), наши комнаты в Ленинграде были уже заняты. Предлагали другие, но отчим отказался: «Мы здесь с 22-го года живем». Да к тому же этот прекрасный вид на собор! А я все время бредила Ленинградом. Я маме сказала: «Если ты мне не купишь билет в Ленинград, я уеду на крыше поезда!» Мама купила билет, я ехала на багажной полке. Приехала в Ленинград в 46-м году, в тринадцать лет. Обуви не было никакой, приехала босиком. Тогда некоторые делали ботинки из парусины, а подошву из шин автомобильных. Но у меня даже таких самодельных ботинок не было. По Невскому тогда ходил трамвай, крутил кольцо возле Московского вокзала. В центре этой площади стоял милиционер, я вышла из трамвая и спросила: «Как найти Лиговку, дом 3?» Он сказал – надо в обход, вернись и обойди. Я вернулась – и опять забыла, куда идти. Так три раза к нему подходила. На третий раз он мне разрешил пройти напрямик. Я пришла к тете, и она мне сразу обувку нашла.