Карина Добротворская - Блокадные девочки

Блокадной зимой он мучительно вспоминал летнее продуктовое изобилие и мучился из-за всего, что тогда не купил. Лежал от еды до еды и думал о том, какие продукты упустил летом в магазинах (а ведь еще много всего было!). Об этом страдании по упущенным возможностям рассказывали многие. А вот о том, что ледовую дорогу называли не дорогой жизни (это сусальное название придумали позже), а дорогой смерти, я прочла только у него. Равно как и о том, что после войны, в 45-м году, многие родители хотели судить руководителей города за то, как была проведена эвакуация. Есть у него рассказ про женщину, которая забирала к себе детей умерших рабочих, запирала их в комнате, получала на них карточки, но не кормила. Дети умирали, то есть, по сути, это была особая форма людоедства. Еще Лихачев пишет о том, что трупы не разлагались, а высыхали. О том, что правда о блокаде никогда не будет напечатана и что разве что Эрисман в своих прозекторских заметках к ней немного приблизился. О том, что холод страшнее голода и напоминает внутреннюю щекотку. О своем сердце, которое в марте еще было обледенелым, но потом оттаяло в Казани. О том, как ходили в туалет на чердаке, а потом на потолке проступили коричневые пятна. Но ходили редко – раз в неделю, в десять дней. И наконец: «Я думаю, что подлинная жизнь – это голод, все остальное – мираж. В голод люди показали себя, освободились от всяческой мишуры». «Все было настоящее. Середины не было. Разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог. Его ясно видели хорошие. Совершались чудеса».

Сегодня ко мне уже второй раз приходил врач-психолог Василий с бородой лопатой, которого мне сосватал Леша. В первый раз он говорил, что моя трагедия – нездоровый перфекционизм, который не дает мне нормально есть, опаздывать и прощать слабости себе и другим. А сегодня сказал, я занимаюсь блокадой из-за своих проблем с едой. Что моя зацикленность на худобе и диетах привела к обостренному интересу к этой теме. Я возразила, что блокада мучила меня с моего тощего детства, когда еда проблемой не была. Потом задумалась: не была ли? В магазинах ничего толком нельзя было купить, и я вечно рыскала в поисках чего-нибудь вкусненького – от твердокопченой колбасы до какао в жестяных банках. Все это папа приносил в продовольственных «заказах», а мама прятала для гостей или до лучших (до худших?) времен. Инженерская семья, мы жили довольно бедно, и на деликатесы не было денег. Из скудного детства идет привычка есть в больших количествах, неспособность удовлетворяться одним кусочком или маленькой порцией. Вечные мысли о том, чем бы полакомиться. Вечная попытка скопить деньги, чтобы потратить их на четыре порции мороженого. Надежда на то, что выбор мороженого в ближайшем магазине окажется чуть более разнообразным, чем обычно (нет, всегда одно и то же – бумажный или вафельный стаканчик за 19, а потом и за 20 копеек; в какой-то момент исчезли и сахарные трубочки, и дешевый шоколадный стаканчик, и ленинградский брикет, и мороженое за 28 копеек). Лет с пятнадцати к этой страсти добавился еще и страх лишнего веса, хотя ничего лишнего не было. Пару раз сестра презрительно бросала мне: «Бревно!» – имея в виду отсутствие талии. И я себя таким бревном без талии и с квадратной попой часто чувствовала. В какой-то момент начались приступы булимии, которую я тогда, конечно, не осознавала как патологию. Это казалось всего лишь маленькой хитростью – можно съесть все, что хочешь и сколько хочешь, а потом сунуть два пальца в рот – и как будто ничего и не было! Быстрое счастье, легкий комфорт, наслаждение без границ. Василию не стоило особого труда выстроить цепочку «блокада-еда-худоба-красота-перфекционизм, желание быть любимой». Когда появилась любовь, булимия исчезла, чтобы вернуться ко мне двадцать лет спустя.

Мы с детьми в Узбекистане, куда нас привез фонд Гюльнары Каримовой – прочесть здешним журналистам лекцию, посмотреть страну и побывать на Гюльнарином фестивале. Мучение со здешней едой. Все буквально сочится жиром или сделано из муки. Самса, жирнющий плов, жирные шашлыки. Могу здесь есть разве что овощи, зелень и орехи. Паникую, что опять толстею. Проверить это я не могу – в здешних гостиницах нет весов, на которые я как-то незаметно привыкла вставать по пять раз в день. В машине, которая везет нас из Ташкента в Самарканд, слушаю дневники Георгия Эфрона. Страшно злюсь на него за свою любимую Цветаеву. Такой невероятный детский эгоизм, такая неспособность эмоционально понять мать, такое чудовищно-потребительское к ней отношение. И это при таком блестящем уме и таланте!

Но когда он описывает, как он голодал в Ташкенте, начинаю ему сочувствовать. Когда его кто-то угощает (а угощают прежде всего в гостях), то красной нитью проходит тема того, как ему хотелось бы съесть все это в одиночестве. Остаться наедине с едой, со своим наслаждением. (Очередной раз удивляюсь, как много секса в наших отношениях с едой.) В гостях, где приходится от еды отвлекаться, чтобы поддерживать беседу, не получается по-настоящему получить удовольствие. Я это прекрасно понимаю – мне тоже вкуснее всего одной, как маньяку.

У меня есть коллега, которого бесполезно приглашать на деловые ланчи. Он всегда так поглощен едой, что почти не разговаривает и с трудом отрывает глаза от тарелки. Наблюдая за тем, как он ест, я всегда испытываю неловкость, как будто подглядываю.

Смотрю на свою дочку Соню, которая, получив что-то вкусненькое, немедленно хочет совместить его поедание с чтением любимой книжки. Вспоминаю, что в детстве делала то же самое и что все любимые книжки были загажены жирными, цветными и липкими пятнами. Но все-таки жестко говорю ей: «Есть надо только за столом!» Она отвечает: «Но ведь с книжкой будет двойное удовольствие!»

Встретились в Питере в Михайловском театре с Инной Скляревской, с которой мы учились в институте и потом не виделись много лет. Близки мы особо не были, но какие-то ниточки нас связывали и они не порвались. Выяснилось, что ее папа – блокадник и что она с детства ударена этой темой. Зашли в ее квартиру на Крюковом канале с окнами на Никольский собор и посмотрели ее детские блокадные картины. Она, по-видимому, иллюстрировала папины рассказы, но на место героя-мальчика подставляла себя. Еще одна блокадная девочка.

Мы с сестрой и Соней едем на еврейское кладбище – к родителям. Соня вдруг с какой-то методичной страстностью начинает расчищать могильный камень – соскабливать с него руками мох, вырывать траву. Пытаемся ее отговорить: «Сонечка, не надо, уже все и так чисто», но она упрямо продолжает. А я вспоминаю, как много лет назад несла по этой аллее урну с папиным прахом. Она была совсем легкая, но мне казалось, будто она весит тонну. (Так бывает в детстве при высокой температуре, когда кажется, что пальцы превращаются в гири.) И это был единственный момент во время папиных похорон, когда я что-то чувствовала по-настоящему. Эту жуткую тяжесть пепла. Что Соня чувствует, яростно отрывая куски мха? Наверное, только то, что у нее есть важное дело, которое не дает ей оказаться один на один с ужасом того, что жизнь конечна.