Карина Добротворская - Блокадные девочки

Я встречаюсь с Джорджио Гвидотти из Мах Мага на ужин в «Варварах». Гастрономически продвинутый итальянец считает «Варваров» лучшим русским рестораном. Я здесь впервые, хотя давно хотела прийти – из академического интереса. Но меня всегда отталкивали уверения шефа Анатолия Комма в собственной гениальности, а словосочетание «молекулярная кухня» казалось малоаппетитным. С самой первой ложки я испытываю как будто электрический шок. Я имею дело с кулинарными шедеврами, это очевидно. Удивительно, как талант чувствуется сквозь любые субстанции. Я едва могу говорить – никогда не чувствовала так остро еду как произведение искусства. Зная, что буду ужинать у Комма, я заранее просила ассистентку сюда позвонить и предупредить, что не ем мясо, что буду только облегченное меню, что не буду десерт и т. д. Но здесь почти забываю про свои запреты, настолько экстраординарно то, что лежит у меня на тарелке. И настолько безнравственно это не есть. И такими смешными кажутся рядом с этими блюдами слова «я на диете». Можно ли потолстеть от произведения искусства? Не кощунство ли рассматривать это сложное сочетание вкусов как пищу, состоящую из жиров и калорий? Наверняка борщ с фуа гра с замороженной сферой из сметаны вовсе не диетический? Или трюфельный соус, который шприцем вводят в яйцо-пашот? Или хрустящий шарик из подсолнечного масла, который острым детским вкусом разливается по нёбу? Я съедаю все, почти дрожа от восторга. Восхищение едой сливается с ощущением гибельного азарта человека, сорвавшегося в запой.

На следующий день я тащу в «Варваров» Лешу – мне просто необходимо поделиться этим открытием. Что-то нравится ему больше, что-то меньше. Когда он не восхищается, я чувствую себя почти оскорбленной. Во мне самой это «варварское» меню что-то радикально меняет. Еду я здесь ощущаю как духовное переживание, а не как праздник желудка. Странным образом я вспоминаю рассуждения Лидии Гинзбург о блокадной кулинарии. Она говорит о ритуале готовки, о том, что съесть просто так – это слишком примитивно. Думаю о том, что желание приготовить продукт, поколдовать над ним, усложнить было подсознательной потребностью уйти от животного состояния. Ничто так быстро не превращает нас в зверей, как еда (голод). Но сложные оттенки вкусов не опускают нас на уровень живота, а поднимают туда, где нет ни лишних килограммов, ни набитого желудка, ни чувства вины. Более того – большие повара работают с какими-то базовыми детскими вкусами, преображая их в искусство (а гастрономия, конечно, – большое искусство). Я уже знаю, что этот поход в «Варвары» изменит мое отношение к гастрономическим ресторанам. Отныне я буду ходить в них как на выставки или на концерты. И буду морщиться, услышав самодовольные заявления, типа: «Я человек простой, не гурман, люблю простую еду и хорошие продукты. Не нужны мне все эти мишленовские навороты».

Многие вспоминают, что Ахматова панически боялась бомбежек. Называла звук падающей бомбы «воплем дракона». Я ровно также ощущала бомбу в своем детстве – как чудовище из жуткой сказки, которое должно совершить свой выбор.

Галина Петровна Афанасьева очень удивилась, когда прочла у Берггольц, что та боялась бомбежек. Сама Галина Петровна ничего не боялась, потому что думала только о еде и чувство голода задавило все прочие, в том числе и страх. Я рассказала ей про Елену Яковлевну Добротворскую и про ее животный ужас перед бомбами. Афанасьева ответила со своей характерной категоричностью: «Значит, она была не такая голодная».

Хотела найти в интернете блокадные воспоминания Гаршина – «Там, где смерть помогает жизни». Он ведь был главным патологоанатомом Ленинграда. В блокаду скупал монеты и ценности. Ахматова, оскорбленная тем, как резко и унизительно Гаршин ее бросил, об этом часто презрительно говорила. Но я читала про него всякое – перенес тяжелую форму дистрофии, похоронил жену, которая умерла на улице, отправил на фронт сыновей. В интернете его воспоминаний нет, а в библиотеку идти не могу – стала моральным дистрофиком.

Преодолевая отвращение, читаю «блокадный роман» Славы Курицына «Спать и верить», выпущенный под именем Андрея Тургенева. На обложке – невыносимое по фальши постановочное фото – девушка-модель, протягивающая руку за хлебом. Засунув нос в роман, понимаю, что пошлое фото выбрано едва ли ни сознательно. Лихая постмодернистская стилизация, не без влияния Сорокина (кажется в «Норме» блокадник журил пионера за выброшенный хлеб, а потом уговаривал его на минет; типичная сорокинская игра с официозным дискурсом). У Курицына – шпионы, безумцы, нимфоманки, вуайеристы, бешеный секс, большая и чистая любовь. Отыграны все блокадные мифы – и диверсанты, и отравленный водопровод, и каннибалы. Курицына забавляет жанровая игра. Он замахнулся на Большое Кощунство, затронув самую болезненную и неприкосновенную тему. Но в его случае кощунства никто особо и не заметил, потому что блокада, моментами прописанная реалистичными мазками и подкрепленная какими-то даже документами, стала такой же лубочной декорацией, как и постановочная фотография на обложке. Но для меня тут не жанр любопытен, а те дорожки, по которым он прошел, собирая материал. Те книжки, которые он прочел. Те блокадники, с которыми он говорил. А читал он то же, что и я. И ходил по тем же маршрутам.

Снова вспомнила, как Николай Чуковский писал отцу, что о блокаде адекватно рассказать можно только языком гротеска. Но для этого нужен дар помощнее курицынского. Ловлю себя на том, что меня ревниво задевает, что не ленинградец взялся за такое ленинградское дело – Слава Курицын ведь из Екатеринбурга. Оказывается, во мне живет этот ленинградский снобизм и даже что-то внутри меня слабо пищит про «кощунство».

Гершензон и Глеб Морев одновременно прислали мне ссылку на блокадные дневники художницы Любови Шапориной, фрагменты из которых печатает Openspace. Я ответила каждому, что блокада вошла в моду, как ни кощунственно это звучит. Пашка согласился, Глеб слегка обиделся: «Ну, этот фрагмент у нас почти случайно». Но я-то знаю, что случайностей не бывает. Кольцо смыкается.

Дневники, кстати, очень интересные, надо купить книгу, как только она выйдет. Странно вывернутая тема патриотизма, резкие антисоветские высказывания, рассуждения на тему открытого или вольного города и тема блокады как Немезиды: «Я вчера думала: Россия заслужила наказание, и надо, чтобы „тяжкий млат“ выковал в ней настоящую любовь к родине, к своей земле. 100 лет, а может и больше интеллигенция поносила свою страну, свое правительство, получила в цари Мандукуса и начала униженно, гиперболически преклоняться, возносить фимиамы, думая только о шкуре своей».