Юрий Башмет - Вокзал мечты

– Оркестр должен закричать здесь, как раненый слон, – говорил он. И тут же показывал, как это нужно сделать.

Что творилось в Большом зале, описать трудно. Море цветов и сплошные слезы: Слава, на кого ты нас покидаешь? Зал буквально сходил с ума.

Когда закончилась симфония, Ростропович стал медленно-медленно поднимать левую руку, по-моему, он плакал, когда дирижировал. И когда рука вверх поднялась, стало ясно, что он куда-то показывает указательным пальцем. И мы все, сто человек студентов, смотрим, а там портрет Петра Ильича Чайковского. И Ростропович сказал:

– Все-таки гениален был наш Ильич, я имею в виду Петра Ильича.

Тогда все это казалось такой антисоветчиной! Ощущение было, что за нами следят, за всеми, кто был с ним в хороших отношениях. Было абсолютно ясно, что означал отъезд Ростроповича политически. И тем не менее каждый из нас купил цветы и держал их за спиной. Потом, уже после концерта, вся его семья села в машину, и впечатление было такое, что народ просто понес ее через двор консерватории.

Ночью я звонил ему вместе с моим приятелем, его учеником. Он поднял трубку, и мы что-то там из телефонной будки, озираясь, говорили. Слов не помню, но, видимо, в них было столько тоски, что Ростропович стал нас утешать:

– Старички, вы не волнуйтесь, старички, мы обязательно еще увидимся, еще будем играть вместе!

И все. Он вернулся через двенадцать лет. А года за два до его возвращения я должен был давать концерт с моим оркестром "Солисты Москвы" в одном французском городке, в Эльзасе, и с нами согласился выступить Ростропович.

Это не я его приглашал – организаторы концерта хотели, чтобы он был солистом. Он согласился и дал феерическое интервью, в котором сказал, что будет выступать со своим старым другом, со мной, и это для него первая ступень к возвращению на родину.

Я, правда, чуть инфаркт там не получил, поскольку у меня в программе был виолончельный концерт Гайдна плюс наша программа, а Ростропович, как выяснилось, собирался играть два совершенно других произведения – концерт Шостаковича и "Вариации на тему рококо" Чайковского. Я к тому времени еще не дирижировал симфоническим оркестром и признался в этом. И он сказал:

– Заметь, старик, я очень счастлив, что впервые ты это будешь делать со мной.

Мы потрясающе репетировали, а потом мой администратор, директор оркестра Игорь Чистяков, спрятавшись за колонной, записывал этот концерт на мою камеру (по тем временам большую "Sony" можно было считать вполне профессиональной аппаратурой, стереозвук и так далее).

Когда мы уже начали, Ростропович вдруг остановился, посмотрел в конец зала и сказал:

– Уберите камеру! Уберите камеру!

Но Игорь был парнем сообразительным, он просто достал платок и накрыл им красный глазок камеры, сказав, что выключил.

А потом уж так судьба распорядилась, что я стал часто бывать в доме Ростроповича в Париже и как-то показал запись альтового концерта Альфреда Шнитке, которой очень гордился и поэтому всегда возил с собой, так… на всякий случай. Я и сейчас им горжусь. Слава растрогался и сказал, что очень хотел бы тоже иметь концерт Шнитке для виолончели. Я ему говорю:

– А ты напиши письмо, завтра я улетаю в Москву и передам Альфреду, и на словах все скажу.

Он написал. Я передал письмо Альфреду, и очень быстро появился Второй виолончельный концерт, написанный для Ростроповича, а затем и опера "Жизнь с идиотом", и их сотрудничество стало тесным.

А затем перед Альфредом, незадолго до его смерти, возникла проблема. Дело в том, что он обещал написать сонату для альта и сам напоминал мне об этом, но в то же время от него ожидали новых вещей и Гидон, и Ростропович. В общем, все чего-то ждали. Затем появилась идея двух двойных концертов: Гидон хотел, чтобы появился концерт для скрипки и альта, а Ростропович – для альта и виолончели. Получалось, что Альфреду надо сочинять два произведения. Меня радовало то, что ни в первом, ни во втором случае я не был забыт.

Когда позвонила Ирочка Шнитке с известием, что он начал писать, я попросил:

– Ирочка, ты один вопрос ему сейчас задай. – Он тогда уже не мог говорить и общался только жестами. – Спроси его, пожалуйста, партия альта сверху или снизу?

Если она снизу, значит, это для скрипки и альта, если сверху, значит, для альта и виолончели.

Она говорит:

– Он как-то уклончиво отвечает!

А у него уже возникла идея тройного концерта, посвященного всем нам одновременно – Кремеру, Башмету и Ростроповичу, – то есть всем тем, кто наиболее часто исполнял его произведения.

Премьера состоялась в Москве. В каждой части солировал один из инструментов, а затем маленький финал, в котором мы все участвуем одновременно. И был еще специально написанный на бис Менуэт для трех струнных инструментов. Крохотное сочинение, где каждый голос – мелодический шедевр. А вся миниатюра производит страшное впечатление: какой-то апологетический танец смерти, как и "Реквием", написанный двумя десятилетиями раньше на смерть матери.

Премьера действительно прозвучала как прощание.

Но, чтобы не заканчивать на грустной ноте мой рассказ о жизнелюбивом человеке Славе Ростроповиче, расскажу вам еще одну анекдотическую историю.

Слава гастролировал по Англии. Приехал он в один город. Его встретили и сказали:

– Мы очень рады, маэстро, что вы к нам приехали, и особенно рад и счастлив новый музыкальный директор нашего фестиваля. А он потрясающе разбирается в музыке.

Ростроповича проводили в автомобиль, и шофер в белых перчатках по дороге снова выдал примерно тот же текст, что вот мы невероятно счастливы, весь город счастлив, фестиваль счастлив и особенно наш новый музыкальный директор, который лучше всех на земном шаре знает музыку.

Когда Слава оформлялся в отеле, ему то же самое сказал портье, что вот мы счастливы, особенно наш новый музыкальный директор. Вошел он в номер, там стояла корзина с фруктами и лежала записка, в которой был приблизительно тот же текст.

Тут приехала и Галина Вишневская – он аккомпанировал Гале. Когда он репетировал, к нему подошли и спросили:

– Вам нужен помощник, чтобы страницы переворачивать?

– Да, я думаю, ваш новый музыкальный директор будет счастлив, он с удовольствием это сделает!

И вот – концерт: Галя поет, Слава аккомпанирует, и этот человек сидит слева у рояля, переворачивает Славе ноты. Потом Слава рассказывал мне:

– Старик, были романсы Рахманинова, а я поставил ноты "Романсов Чайковского". Тут соль минор, а я в ля мажоре. Ты представляешь, что для музыканта значит, когда он видит одно, а слышит совсем другое!

Дело в том, что Слава аккомпанировал наизусть и в ноты совсем не смотрел, только делал вид, что смотрит.