Михаил Колесников - Сухэ-Батор

— Что это такое? — спросил подпоручик.

— Сказки, — коротко ответил С'ухэ.

— Расскажите!

Сухэ удивленно вскинул глаза, помолчал и сказал:

— Здесь много сказок. Не знаю, какая лучше. Вот «Улигер о кошке, мышке и собачке».

— Хорошо. Давайте о собачке.

Подпоручику показалось, что в глазах монгола мелькнула лукавая усмешка. Сухэ начал юрол. Когда он закончил, инструктор сказал переводчику:

— Говорите.

Переводчик замялся. Юрол в резких словах разоблачал жадность и тупость лам и князей, взяточничество чиновников, делались намеки, что дармоедов стало больше, чем трудовых людей. Когда юрол все же был переведен, подпоручик улыбнулся:

— У нас в России за чтение подобных книг сажают за решетку. Советую с такими книжками не попадаться на глаза начальству. Так-то, гоймин!..

Голос был дружеский, непривычно ласковый. И это удивило Сухэ. Подпоручик предостерегал его.

Сухэ молча закрыл книгу и отложил в сторону. Он снова развернул книгу лишь тогда, когда подпоручик удалился. Подсел приятель Мигмар, попросил:

— Почитай что-нибудь, Сухэ.

Сухэ задумался:

— В этой книжке нет сургала Тойбогин-гэгэна, но я помню его наизусть. Послушай:

«Как плохи князья! Завидуют богатым подданным, разоряют их, не думают об их благополучии. От таких князей нет спасения…»

Мигмар сидел с открытым ртом/ Нет, еще никто не рассказывал ему такого сургала! Он даже не подозревал, что- к этому нравоучению, по сути, защищающему лам, Сухэ присочинил много своего. По всему выходило: пока не прогонишь князей, народ не вздохнет свободно. Когда Сухэ умолк, Мигмар спросил:

— А какая твоя самая любимая сказка?

Сухэ взглянул на приятеля, усмехнулся, ответил загадочно:

— Та, которую сочиним мы с тобой и с другими. Когда я был маленький, мать рассказывала мне одну сказку. Я и теперь люблю ее, а называется она «Не для себя человек родится». Послушай-ка! У одного арата было три сына: два умных, а третьего, Давадоржи, глупым считали. Обронил проезжий кошелек с деньгами, нашел Давадоржи, до заката скакал, чтобы отдать кошель хозяину. Братья смеются: «Дурак! Ему счастье привалило, а он лошадь загнал, чтобы от удачи избавиться!» Забрела к юрте чужая овца — Давадоржи отвел ее хозяину. Братья сердятся: «Дурак! Нужно было зарезать овцу».

В конце концов прогнали братья Давадоржи, и пошел он по свету. И всюду для незнакомых людей старался. У водяного хана побывал. Водяной хан в жены ему дочь давал, юрту шестистенную, табун морских коней. Да не остался Давадоржи у водяного хана — на земле у него много забот было. Много еще добрых дел сделал для бедных людей. Сказано же: не для себя человек родится, а чтобы другим от него ладно было. Думай о других, и тебе хорошо будет!..

Это было какое-то особое время в жизни Сухэ. Заботиться о пропитании не приходилось. Занятия, муштровка не утомляли. Обучение давалось легко. Сухэ изучил пулемет, пушку, гранату, винтовку. Стрелял он на удивление метко. Сейчас он, пожалуй, запросто получил бы высокое звание стрелка-мэргэна на степном празднике Надоме. Он был гордостью Худжирбулана. Его поощряли, назначили старшиной группы. Даже начальство знало о нем и на инспекторских поверках в первую очередь выставляло его. Русский подпоручик больше не придирался. Однажды даже попросил Сухэ сопровождать себя в небольшой прогулке в горы Богдо-ула. Это была странная прогулка. Подпоручик не восхищался природой, даже не смотрел по сторонам. Они ехали медленно и с помощью переводчика-бурята вели разговор. Подпоручик расспрашивал о детстве Сухэ, о родителях. Узнав, что отец Сухэ бедняк из бедняков, русский офицер задумался. Потом неожиданно сказал:

— А мои родители далеко… в Петербурге. Нева у нас — река такая… и белые ночи.

— Ваш отец, наверное, большой нойон? — полюбопытствовал Сухэ.

Офицер невесело рассмеялся:

— Мой отец — учитель в гимназии. А мать — бывшая белошвейка. Да не понять тебе всего этого. Они считают, что я в люди выбился. Армейский офицер. Упорством взял. Вот так, как ты… У нас говорят: из грязи да в князи. А нужда собачья осталась. Загнали вот сюда. Служу царю и отечеству да еще вашего хана…

Он не договорил и махнул рукой.

— Мы Монголию защищаем… — тихо произнес Сухэ. — А ханы, как я слышал, всюду одинаковы: им до народной нужды нет дела. А когда у вас в 1905 году революция была, вы где находились?

На губах офицера показалась слабая улыбка:

— В Петербурге был.

— А правда, что белый царь приказал стрелять в народ?

Глаза подпоручика и Сухэ встретились.

— Правда! А ты, оказывается, разбираешься кое в чем. О Ленском расстреле слыхал? Смотри, Сухэ, побереги голову… Политика, она до добра не доводит. Я вот вроде как бы в ссылке. А все из-за брата. Ни для кого не секрет. Студентом он был. Сходки, маевки. А потом замели — и в Нарымский край. Хотели меня отчислить, а потом смилостивились: сперва в Иркутск, а теперь вот сюда. Тоскливо у вас тут. А впрочем, заболтались мы с тобой… Пора обратно.

Подпоручик тосковал по своему Петербургу, по той жизни, о которой Сухэ не имел ни малейшего представления. На обратном пути они заехали в юрту Сухэ, и здесь Янжима угостила их бараниной, чаем.

— Хорошая у тебя жена, красивая… — похвалил подпоручик. — А я сегодня письмо получил. Девушка у меня в Петербурге осталась. Невеста…

На прощанье он сказал:

— Договорим в другой раз. Поглядел я на вашу жизнь. Выходит так: белый хан, желтый хан — все равно хан…

— Белая собака, желтая собака — все равно собака, — рассмеялся Сухэ.

Сухэ хотел учиться для того, чтобы стать сильным. Он подавлял в себе все, что кипело в груди. Он верил в то, что час расплаты придет. В Монголии было, все то же, как и при маньчжурах. За последние годы ничто не переменилось. Обездоленный народ стонал. Между светскими и духовными феодалами разгоралась борьба. Заговоры сделались обычным явлением.

А правитель великой Монголии богдо-гэгэн меньше всего думал о том, что творится в государстве: он пировал. Оргия сменялась оргией. Все дела вершили высшие ламы, «живой бог» был лишь игрушкой в их руках. Его причислили к лику святых «лам-спасителей», называли «духовным учителем», солнечно-светлым, десятитысячелетним богдо Эдзенханом. На содержание богдо-гэгэна и его жены ежегодно выделялось тридцать шесть тысяч лан. Каждый год во время летних праздников ему преподносили подарок в десять тысяч лан, которые взимались с населения халхасских аймаков. Ему также отдельно от каждого аймака и монастыря подносили мандал в сто тысяч лан. Богдо и его свита имели в своем распоряжении по нескольку сот личных слуг. Личный бюджет «живого бога» доходил иногда чуть ли не до миллиона лан. Но этого было мало, и богдо ежегодно брал займы где только мог. Царская Россия уже дважды ссужала правительство Джебдзундамбы. Первый заем был в сумме сто тысяч золотых рублей, второй — два миллиона рублей. Правителя не смущали кабальные условия, на которых предоставлялись эти займы. Он мало заботился о завтрашнем дне.