Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Однажды она осталась у меня ночевать, засидевшись допоздна за фортепиано. На следующий же день ко мне пришел наш участковый милиционер. Я попросил его прийти в другой раз, он повиновался. Зато в следующий раз пришел с бумажкой.

– Подпишите, пожалуйста!

Читаю бумагу.

– Если гражданка Японии Кобаяси Хидеко еще один раз останется после 24 часов на площади квартиры такой-то, то Вы, гражданин Гаврилов, согласно постановлению такому-то, будете высланы на проживание за 101 километр…

Чудная бумажка. Подписал, а что делать? Участкового я знал давно. И он меня тоже знал и уважал. Поэтому он и давал мне эту бумагу и принимал ее от меня с печалью. Его голубые глаза выражали сочувствие и преданность. А крепко сжатые прокуренные губы наоборот, казалось, манифестировали извечную отговорку палачей – приказ есть приказ!

– Андрей, Вы уж не нарушайте! – Не совсем уверенно произнес участковый и посмотрел на пол. Я положил ему руку на плечо и уверил: «Не буду, не буду нарушать».

Он ушел, покашливая хриплым баском и скорбно качая головой. Звериный инстинкт подсказал мне – на меня началась охота.

В апреле 1980 года я чуть было не убил мою жену Таню.

Подъехал я к тротуару на площади Восстания, где она меня обычно ждала. Таня села в машину. Только один раз взглянув на ее дрожащие губы и округлившиеся от ярости глаза, я понял, что сейчас начнется безобразная сцена ревности. Какая-то пружина сломалась в ее милой головке. Моя несчастная приходящая жена явно дошла до ручки. Мне было ее жалко. И в то же время я чувствовал, что до ручки дошел и я, испугался сам себя, попытался взять себя в руки.

А Таню уже несло как лодку по перекатам горной речки. Она задыхалась от собственных слез и криков. Бешено крыла меня и Славу площадным матом.

Подумал – вот оно это, кимовское, вылезает на свет, как дракон из пещеры, не даром абсолютный слух у моей женушки, все запомнила и теперь, как серной кислотой, на меня прыскает. Через несколько минут я уже не понимал, что кричала Таня, мне казалось, что ее матерные слова, как дикие псы, кусают Славу за сердце. В искаженном от злобы лице Тани я узнал гримасу Боборихи.

– Старуха! – мысленно вскрикнул я в ужасе, как безумный Германн. У меня помутилось в голове. Неожиданно для самого себя, я ударил Таню в висок. Она онемела и стала вываливаться из машины, теряя сознание.

Ага, подумал я, заткнулась, стерва! Убью!

Еще одним ударом я выбросил ее из машины на тротуар, потом, не помня себя от ярости, отогнал мой «мерс» задним ходом и нажал на газ. Слава Богу, колеса забуксовали, автомобиль завертелся на обледенелом асфальте, Тане удалось вползти на четвереньках на лестницу и так спасти свою и мою жизнь. Там, где она ползла, на снегу остались маленькие капельки крови.

Весь мой аффект проходил, как это пишут в плохих детективах, как будто при замедленной съемке. Где-то внутри головы я слышал задумчивый голос Славы – да, Вы можете убить! Развернулся резко у самых ступеней мерзкого сталинского подъезда. Из под колес «мерса» вылетел снежный веер. Я понесся на Кольцо. Сделав десяток колец по Садовому, я успокоился. Перед глазами у меня еще долго маячила картинка – моя бедная жена, распластавшаяся на подъездной лестнице.

И капельки крови на обледенелом московском тротуаре. Хватит! Развод и как можно быстрее! На следующе утро позвонил Наумов: «Гаврик, что ты делаешь, Танечка лежит с сотрясением мозга!»

Попросил его не вмешиваться в наши дела. А сам подумал – хорошо, что она не в морге, а я не в тюрьме. Подал на развод, приложил справку о болезни жены. Приняли. Попросил ускорить. Вняли. Назначили дату. И года не прожил с женой! А сколько пережили.

Декабрьские мои кошмары, да и вообще все прошлые события показались мне делами давно прошедшими. Время взяло бешеный темп. Сижу, вроде, в опале. А шесть лет интенсивных гастролей со скачками по всему свету представляются мне теперь чем-то вроде медленной сарабанды. Время… никогда не понимал, что это такое! Может быть, время идет себе, как ему и положено, тикают, тикают гринвичские часы, а я, этот самый пианист, спятил. Мои внутренние часы взбесились.

Стою в назначенный день у Краснопресненского ЗАГСа. Нет, думаю, не придет. Появилась. Да не одна, а с пиковой дамой – с Боборихой! Райка одета, как всегда элегантно, но неброско. Танюшка была в своей длинной дубленке со светлой меховой оторочкой, цветными вышивками и в вязаных варежках. Никогда она перчатки не носила, только варежки. Я их всегда хотел ей на ленточке через рукава продеть, как у первоклашек. Показалась мне тогда Татьяна пронзительно беззащитной. У Боборихи в когтях. Райка тут последний камень бросила: «Андрюша, не делай этого, не поправишь!»

Ах ты, сука, думаю, зачем ты-то сюда приперлась! Ты же, гадина, всему виновница. Взял за руку Таню, и, ни слова не говоря, побежал с ней наверх по лестнице. Объявили нам, что мы разведены. Печать, подписи.

– Вот и все, – прошептала Татьяна дрожащими губами. Я проглотил комок в горле и, не оглядываясь, побежал к машине, не хотел смотреть на ее слезы.

Мы с Хидеко решили: не надо дразнить гусей. Хидеко перестала ходить ко мне, зато я стал все чаще заходить к ней на Вавилова. Мы надеялись на то, что паханы, правящие тогда в советском государстве, не посмеют тронуть семью Хидеко, пользующуюся статусом дипломатической неприкосновенности, да и меня, по крайней мере там, оставят в покое.

Так бы все и было, если бы я не был заложником тоталитарного государства. Безопасность гражданина СССР в семье иностранного дипломата – какая безумная надежда!

Однажды, в ледяной декабрьский вечер я подошел к дому Хидеко на Вавилова. Поровнялся с будкой милиционера перед входом в огороженный двор. Все тамошние «милиционеры» знали меня в лицо. И я тоже их знал. Кивал им иногда, и они кивали в ответ. Знал я и того, который там сейчас сидел – с рыжеватыми усишками и рачьими зенками. Каждый раз меня поражало сочетание безграничной тупости и бесконечной же агрессии, не сходящее с его насекомой морды. Обычно, он помалкивал. Но тогда, получил, видимо, «сверху» другую инструкцию.

Покинул будку и вырос вдруг передо мной, как живая преграда, и, дрожа от ненависти, прохрипел: «Не положено!»

– Что не положено?

– К иностранцам заходить не положено!

– Ты что, меня первый раз видишь? Полгода хожу и ничего. Решили Москву в зону превратить? Ты хоть знаешь, кто я, что я?

Тут рожу милиционера перекосило от злобы. Он заговорил, плюясь, распаляя сам себя праведным гневом.

– Гаврилов ты, сука продажная, предатель, застрелю, бля!

Тут я впервые в жизни увидел дуло пистолета, наставленного на меня. Мерзавец целил мне в лицо. На его подлой роже сияло какое-то торжество, вся его кривая фигура в отвратительной шинели напряглась и… Он не успел выстрелить. Изо всех сил я ударил его ребром ладони по руке с пистолетом. Грохнул выстрел, как будто харкнул железный великан. Что-то обожгло мне ухо.