Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

В ту ночь пришлось проболтаться с этим типом до утра. Витя летал, как пушинка, куда ветер дует. В начале ветер принес нас к Дому композиторов. Мы побывали у мерзкого стукача Дрогобыча… Витя, обдавая меня перегаром, шептал: «Чувак, он поможет разузнать подробности! О твоем деле!» Я посмотрел на этого неопрятного старика, на его толстого туповатого юношу-сожителя и подумал, что ему стучать необходимо, чтобы самому не загреметь на цугундер. Никаких «подробностей», Дрогобыч, разумеется, не знал. Забежали мы и к Зурабу Церетели. Там Витю одарили парой бутылок крепленого. Под утро я в изнеможении упал на кровать дома, на Никитском. Уважение и любовь к Славе удерживали меня, однако, от того, чтобы послать их всех к черту. Занялся поисками Гайдарова. Поднял на ноги всю киношную Москву. Есть Гайдаров! В Белых Столбах!

Приехали мы со Славой в знаменитый киношный архив. Посадили нас в просмотровом зале. Слава дрожал от нетерпения, предвкушал встречу с первой любовью! Фильм был так себе. Гайдаров – смазливый красавец. Усики, выразительные глаза, немного на молодого Брандо похож, в славянском, однако, слегка засахаренном варианте. Слава млел. Вспоминал каждую мизансцену. Вот же память! Через 55 лет все помнил.

– Вот сейчас она прислонится к дереву.

И действительно, какая-то дама прислонялась в фальшивом изнеможении к дереву.

– А сейчас он выскочит с кнутом.

Точно, будущий исполнитель роли фельдмаршала Паулюса, лауреат сталинской премии Гайдаров, кинул шикарную даму с крыльца на снег, затем погнал ее по улице, щелкая кнутом и страшно вращая глазами. Слезы умиления текли по Славиным щекам.

К нам в зал врывались какие-то люди. Заглянув, прикрывали дверь. В коридоре, наверно, вертели пальцами у виска. Сидят в большом зале двое. Один, старый – плачет. Другой – студент-очкарик. Смотрят какую-то древнюю лабуду. Домой мы ехали удовлетворенные. Слава, наконец, досмотрел до конца фильм своего детства. Я сдержал обещание и вытащил Славу из темного логова на свет божий.

На следующий день, поздним вечером лениво болтаем о композиторах. Слава занимается любимой игрой – ставит «оценки» гениям.

– Андрей, как Вы думаете, кто тянет на чистую пятерку?

Перечисляет: Бах, Моцарт, Шуберт, Мусоргский, Дебюсси…

Странная компания, думается мне. Хотя, по-правде сказать, персоны «отличников» время от времени менялись. Часто из «отличников» «изгонялся» Мусоргский.

– Да и то сказать, полторы оперы всего написал! – в сердцах тогда восклицал Фира.

Иногда он «прогонял» Шуберта, порой даже Моцарта!

Но Дебюсси, к моему удивлению, оставался в компании «отличников» неизменно.

Спрашиваю о волнующей меня теме:

– Слава, как Вы думаете, как это Верди умудрился написать единственную комическую оперу («Фальстаф»), когда у него скончалась любимая жена?

– А что Вас так удивляет? Конечно! Никто больше не мешал!

Я прикусываю язык. Никак не могу привыкнуть к удивительной манере моего друга объяснять любые странности жизни с точки зрения своих субъективных переживаний…

Слава вдруг говорит: «Поедем в гости!»

– К кому?

– К Михайле.

Это значит к Слободянику. Хорошо. Славе, естественно, и в голову не приходило, что тревожить ночью не молодых уже людей – неудобно. Звоним в дверь Алика – открывает Наташа по кличке Чижик. Вот и Алик идет. С сигаретой и ухмыляется. Блаженный совок! Какая радость – Рихтер в гости приехал. Достаются бутылки, варятся сосиски, делаются салаты. От Славиной депрессии, кажется, и следа не осталось. Но это впечатление обманчиво. Я вижу, что он только несколько шагов сделал к выходу из черного колодца. Предстоит еще как следует поработать, чтобы его оттуда вытащить и загнать на подиум какого-нибудь провинциального немецкого или французкого городка. Посидели у Алика. Слава опять заскучал. Спрашиваю тихо: «Куда поедем?»

– К Верочке.

Это означает – к профессору Вере Горностаевой.

Однажды, Геня Рождественский сидел в зале рядом с Горностаевой. Кто-то тогда играл скрипичный концерт сэра Эдуарда Эльгара. Вера встрепенулась вдруг и спрашивает: «Ген, а кто Эльгар по-национальности?»

Тот отвечает, не моргнув глазом: «Грек».

– Да ну?

– Грек. Понимаешь, Вера, Эль Греко, Эль Гар, Эль Регистан – все они греки!

– А-а. Конечно, – говорит Вера, – как же я сама не догадалась!

Уже в машине Слава говорит: «А что? Я люблю Верочку, многие над ней смеются, а мне она всегда нравилась!» Над Верочкой и правда все потешались, уж больно она важничала. Однажды, читая «преамбулу» к моему концерту в передаче по телевидению, она назвала концерт Равеля «конгениальным». Некому было спросить у нее – чему.

Приехали к Верочке. Ночь! Там – взволнованы прибытием Мэтра. Славе достаточно. Визит получился коротким. Поехали дальше: мучить или осчастливливать.

На следующий день отправились за город, к давнишнему Славиному знакомому. Его дома нет! А его дамы нас не приняли, послали нас куда подальше. Я чуть сквозь землю не провалился. Слава, красный, как вареный рак, выскочил из их дома в ярости. Все дорогу до Москвы фыркал и скулил. Однако, я понял – Рихтеру нужно было это унижение. Он его ждал, он его жаждал! Унижение было для него – оздоровительным холодным душем. Той самой поркой! И Слава пошел на поправку!

Через несколько дней на Бронную неожиданно заявился племянник. Прошел в столовую, в усыпанном снегом пальто и каракулевом картузе. И тут же, не сняв картузик, начал разыгрыавть сцену «поношения Славы за издевательства над Ниной». Задекламировал театральным, пьяным голосом. Главная его претензия состояла в том, что «жуткий эгоист Слава, срывая концерты и сидя в благородной депрессии, своим поведением сводит с ума несчастную Ниночку и скоро доведет ее до могилы!»

Понять его было не трудно. Уже три месяца дойная корова не доилась. Витя орал, что он «не позволит мерзавцу и хаму погубить его тетушку». «Не позволю» Витя произнес по слогам, поводя при этом указательным пальцем перед Славиным носом. Речь Вити сопровождалась лающими рыданиями. Все это происходило в столовой вокруг обеденного стола. У одного конца стола стоял Слава, рядом я, а у противоположного конца стояла Нина, скорбно сложив руки на груди. Витя петухом наскакивал на Славу, и, пугаясь своей храбрости, тут же отскакивал. Слава стоял спокойно. Руками опирался на стол, сцену не комментировал, только поигрывал желваками мощной челюсти. Глядел на Витю с грозным задором. Не выдержав этого взгляда, Витя перешел к развязке. Схватил кухонный нож и кинулся на Славу весьма театрально. Слава в ответ слегка подался назад и произнес: «Ну-ну, давай, давай, крещендо!» И зло рассмеялся.

Витя не ударил ножом Славу, а по-детски, навзрыд, заплакал, бросил нож на пол и спрятал лицо на груди у тети Нины. Нина обняла Витю, как Иаков Рахиль.