Андрей Гаврилов - Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.

Концерт долго-долго не заканчивался, несмотря на то, что только семь концертов длятся около трех часов.

Публика требовала бисы и только к концу концерта согрела наконец своим дыханием ледяной зал приполярного города.

В январе 1983 года я потерял сон. Даже глаза разучился закрывать. А в феврале – подхватил какой-то вирус. Что за лютые вирусы в Москве? На Западе ни у меня, ни у моих знакомых – ТАКИХ жутких гриппов, ангин, ОРЗ, как в Москве, никогда не было. Злое советское биополе? Остатки биологического оружия? Радиоактивного мусора в Москве полно, почему бы не быть и биологическому?

Температура 40. Скорая. Врач послушал меня, постукал, посмотрел и головой покачал… Я уже ничего не соображал. Хрипел, трясся, метался в жару, почти помирал. Верная Аида ломала руки. Красавица Вика (из скорой помощи) ничем помочь не могла, добрый кардиолог Палеев был бессилен.

Смотрел я все время в потолок. Мне казалось, что он как чья-то противная плоская грудь – дышит. И меня душит. Вдруг, откуда ни возьмись, вижу – у моего смертного одра стоит, как ангел, Наташа Алхимова. В шубке и шапочке. Положила прохладную руку мне на пылающий лоб. Погладила меня по лицу, заросшему щетиной и заплакала. Наташа Алхимова – моя первая настоящая любовь (Поленька была первой влюбленностью).

Наташа – дочь председателя правления Госбанка СССР, героя Советского Союза, члена ЦК КПСС Владимира Алхимова. А я кто? Пианист. Художник-отец давно умер, мама – музыку преподает. Брак наш не состоялся из-за социального неравенства. Наши родители не верили в стабильность подобного брака, хотя с Наташей мы встречались чуть ли не с детства. А у нас пороху не хватило их всех к черту послать. В СССР – это было ой как нелегко. Один квартирно-прописочный вопрос делал людей рабами пожизненно. И бедность. И бесправие.

Откуда Наташа узнала про мою болезнь? До сих пор не знаю, думаю, моя мать ее позвала. Решила последний шанс использовать. Наташа в тот же вечер уговорила ее могущественного отца посодействовать моей госпитализации в Центральную Клиническую Больницу. Так я оказался в самой привилегированной клинике СССР – на Мичуринском проспекте в отдельном боксе с маленьким садиком. Неподалеку, кстати, от товарища Андропова.

Шикарный бокс! Врачи снуют туда-сюда, как летучие мыши – всегда готовы помочь. Садик, тишина, воздух. За два дня врачи ЦКБ поставили меня на ноги. Сбили температуру. Научили спать. Успокоили нервы. Прямо как в клинике Стравинского. Я наслаждался жизнью. Полдня – процедуры, потом – делай, что хочешь. Библиотека роскошная. Читал там тома из собраний сочинений Толстого и Достоевского, письма и дневники.

Через пару недель меня выписали. За мной заехала Наташа на служебной машине отца и отвезла на Никитский. Она рассказала мне, что она замужем, что у нее есть ребенок, мальчик. Мы попрощались на улице, я поблагодарил Наташу за чудесное появление и спасение моей жизни. Наташа уехала. А меня зашатало от слабости. Дома стало совсем плохо. Накачали меня «полы паркетные, врачи анкетные» импортными лекарствами, на ноги поставили, а вылечить – так и не вылечили.

Я думал, что Наташа больше в моей жизни не появится, и не звонил ей. Но я ее недооценил. Начав какое-либо дело, она, как и ее отец, доводила его до конца. Наташа провела с отцом несколько серьезных бесед, упросила его мне помочь. Владимир Сергеевич был влюблен в свою младшую дочь и отказывать ей не умел. Очень скоро я почувствовал, что в мою судьбу вмешалась какая-то добрая сила. Искушенный в советских аппаратных играх Алхимов был стойким борцом и политическим тяжеловесом. Он не полагался на телефонные звонки, не оперировал своей «вертушкой» (специальной системой телефонной связи для узкого круга высшего советского начальства), а как опытный полководец тщательно готовил каждый плацдарм, начинал работу с низов, с маленьких людей. Не насиловал, а убеждал, искал индивидуальный подход к каждому. И потихоньку пробивался наверх. Когда он подходил к высшим начальникам – дело уже практически было сделано, от вышестоящих требовалось только подпись, и они подписывали.

Сначала это меня даже раздражало – да что это он? Снял вертушку, позвонил своим корешкам в ГБ и в ЦК, и все дела. А он меня таскал по филармоническим парторганизациям, сам ходил, не гнушался, во все вникал, беседовал с подонками. Только много позже я оценил его мудрость – Алхимов отлично знал цену вертушке. Знал, какую лютую ненависть испытывают подчиненные к таким, «вертушечным», указаниям, как ненавидят блатных, как легко саботируют любые решения, как зло мстят, если их обошли или перепрыгнули. Поэтому он чистил каждый нужничок, выпалывал каждый сорнячок, да так чисто, что потом пусть хоть всех поснимают – а его протеже будет как бы естественным путем вынесен из опасной зоны.

Я смирился. Начались мои хождения по советским бюрократическим мукам. Ко мне приставили постоянного гэбиста. Мы сами ИХ об этом попросили, нам нужно было, чтобы они следили за каждым моим шагом. Ко мне приставили самого ненужного там человека – бывшего палача, старичка-майора, маразматика, алконавта с солидным стажем. Он вел себя, как ребенок. Ходил повсюду со мной. Когда надо – показывал свое удостоверение. Попивал коньячок. Через неделю «совместной жизни» начал меня звать сынком. Но, если бы ему приказали – не колеблясь ни секунды, вывел бы меня в расход.

План на неделю мне «спускал» через Наташу Алхимов. Например: беседа с партийными и комсомольскими работниками филармонии. Визит на премьеру Хренникова с подарками в театр Станиславкого – с планом беседы и комплиментами. Визит к Свиридову с прошением исполнить его военные сюиты для фортепиано (я их терпеть не мог, так же как и Хренникова). Все это, разумеется, в присутствии моего гэбильного старичка. И далее в том же духе. Визит в КГБ для бесед с заинтересованными лицами. Письменные доклады обо всех моих иностранных знакомых. Я писал про моего продюсера Джона, про любимых агентов – Вальтера Феддера из Франкфурта и Айана Хантера из Лондона. Сидел в клубе КГБ и писал комплименты моим западным друзьям и коллегам. От меня ведь никто никакого вранья не требовал, я и написал правду о хороших людях. Позже я понял – люди с улицы Кочуевской настаивали на том, что все, о ком я писал – шпионы. Так, прихлебывая коньяк за счет конторы, я написал опровержения на все наветы Ивана Ивановича и Сережи и этим отвел обвинение и от себя.

Я чувствовал, что выросшие за годы нагромождения лжи постепенно сами собой скукоживаются, исчезают. Иногда Алхимов меня похваливал, но чаще критиковал за задирание носа и нетерпение. Наташа умоляла меня не взрываться. И я прикусил себе язык и медленно, не оглядываясь, вылезал из советского Аида. Я с детства хорошо помнил миф об Орфее. Когда я учился в первом классе ЦМШ, педагоги поставили силами учащихся оперу Глюка в сценическом исполнении. Орфея пела красавица-скрипачка из Токио Йоко Сато, неизвестно каким образом попавшая в нашу школу – культурного обмена с Японией тогда не было и нет до сих пор. А мы, малыши, пели в хоре, с упоением исполняли роли злых духов, завывая громкое «нет» в ответ на слезные мольбы Орфея.