Анна Ветлугина - Бах

Получается, Бах снова вместо решения художественных задач был вынужден тратить время на воспитание хористов, которые зачастую вовсе не ощущали себя музыкантами. А он совершенно не хотел заниматься пустой тратой времени, особенно сейчас, когда владение композиторской техникой открыло перед ним безграничные возможности. То есть без малейшего зазрения совести променял возрождение музыкальной культуры в отдельно взятом городе Мюльхаузене (где к нему так хорошо относились!) на возможность красиво и без хлопот исполнять свои сочинения при дворе герцога Веймарского. Карьерист, да и только!

К тому же вторым пунктом баховских претензий к Мюльхаузену стоит слишком низкое жалованье. Это после того, как его жалованье увеличили троекратно по сравнению с окладом предшественников! Не очень-то приглядный образ вырисовывается. А как же «скромный кантор», равнодушный к почестям? Достойный продолжатель традиций музыкального рода, ценящий честный труд больше придворного блеска? Создатель «космоса», не замечающий мирской суеты?

Все эти образы Баха отображают скорее эпоху, в которую они создавались, чем, собственно, характер великого композитора.

Когда в XIX веке романтики обнаружили баховское наследие и восхитились его масштабом, им захотелось узнать побольше о личности гения, создавшего такое великолепие. Вполне закономерное желание. В 1850 году к 100-летию со дня смерти Баха в Лейпциге появляется Баховское общество, организованное Р. Шуманом, О. Яном, М. Гауптманом и лейпцигским музыкальным издательством «Брейткопф и Хертель». Но уже гораздо раньше, со времен первого исполнения «Страстей по Матфею» двадцатилетним Мендельсоном, личность Баха попадает в круг интересов наиболее прогрессивных немецких музыкантов.

Надо представить себе доктрину романтизма, чтобы понять их разочарование. Романтики делали акцент на неопределенности, таинственности, эмоциональности и образности — как противоположности рассудочности. Ценили все крайнее и запредельное, считая обыденность почти грехом. Понятно, Иоганн Себастьян абсолютно не попадал в романтическое определение гения. Ни страстей с адюльтерами и мезальянсами, ни психических недугов. Даже его многочисленные путешествия строго ограничивались пределами Германии, становясь уже как бы и не путешествиями, а бытовой необходимостью.

Интересно, что их предшественники — классицисты — не восприняли Баха вовсе. Романтики же оценили его музыку по достоинству, а вот контекст, в котором она создавалась, оказался для них чуждым и неинтересным.

Образовавшуюся пустоту следовало срочно чем-то заполнить. Пусть Иоганн Себастьян не демоничен. Зато он скромен. Сверхъестественно и запредельно. Круглые сутки сидит в бедной одежде за органом и не нуждается ни в чем, кроме музыки. Одна из баек про Баха — о том, как он, выдавая себя за школьного учителя, смиренно просил разрешения поиграть на органе, а потом шокировал присутствующих гениальной импровизацией, — явно имеет «романтические» корни. Возможно, она даже является калькой с биографии Ф. Листа, для которого эпатаж был вполне характерен. Во всяком случае, фраза: «Это Лист или… дьявол!», прозвучавшая после того, как великий виртуоз выступил где-то инкогнито, встречается в источниках.

Баховские крестьянские корни и опору на народную песню тоже подняли на знамя немецкие романтики. Ведь идея Volksgeist (народного духа), обладающего сверхсилой и собственной духовной вселенной, на которую позднее опирался Гитлер, возникла в эпоху романтизма. На подобной идее ставили акцент в изучении творчества Баха и советские идеологи.

Что же происходило в действительности?

По поводу «народного духа» в творчестве Баха и столь милой многим музыковедам «опоры на народную песню» можно с уверенностью сказать: ни националистические, ни фольклористические идеи композитора не увлекали. Не лишенный здорового патриотизма, он ценил немецких мастеров и учился у них. Но также с большим интересом следил за творчеством зарубежных коллег из Франции и Италии. Его обработки сочинений Вивальди говорят сами за себя.

По поводу сверхъестественной скромности — скорее всего, Бах просто не понял бы этих «романтических» изысканий насчет своей персоны. Никакой специальной скромности он в себе не культивировал. Бахи умели ценить себя, как это принято у хороших мастеров. Но еще менее характерно для него было желание блистать и поражать воображение. К карьерным достижениям он всегда оставался равнодушным. Не любил, когда говорили о его победах на различных творческих соревнованиях. Не любил также и светского блеска и, по-видимому, выглядел среди импозантных придворных не особенно органично. Зато ему нравилась спокойная дружеская атмосфера, которую позднее он создал в своем доме и в которой полностью замкнулся в последние годы жизни. В этом отношении Мюльхаузен идеально подходил ему для работы.

Так зачем же он рвался в придворную пышность Веймара?

На это имеется весьма парадоксальный ответ — он хотел максимально исполнить свой долг перед Творцом, стремился к святости своего бытия. По словам известнейшего из баховедов Альберта Швейцера: «Творчество и индивидуальность Баха опираются на его благочестие. Только с этой точки зрения он, насколько это вообще возможно, постижим… Религия у Баха входит в определение искусства».

Об удивительной моральной чистоте Баха пишут многие исследователи. Уже в начале XIX века Самюэль Уэсли, всячески рекламируя баховскую музыку в Англии, восхваляет его личные качества в своих «Letters referring to the works of J. S. Bach». Позднее к нему присоединяются Ф. Шпита, А. Пирро и А. Швейцер. Среди многочисленных страниц истории баховедения то тут, то там мелькает возвышенное до дерзости определение — «святой Себастьян»…

Итак, он хотел стать святым или даже в какой-то степени являлся им. Современному невоцерковленному человеку трудно порой осознать этот факт: в христианстве каждый верующий призван к святости, то есть к достойной жизни по заповедям и истовому служению Богу всем сердцем, всем помышлением. А подлинное служение Богу не только плохо сочетается с комфортной жизнью, но и не всегда выглядит удобно и красиво для окружающих.

«…Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его», — говорится в Евангелии от Матфея (10: 35, 36).

В этом и состояла Endzweck (конечная цель) композитора — в четко расставленных приоритетах. Сначала отношения с Богом и лишь потом — с людьми. По уважительному тону письма в магистрат видно: Баху искренне жаль обижать добрых к нему мюльхаузенцев, но он не имеет права зарывать свой талант в их безнадежном болоте, не может допустить несовершенное звучание произведений, написанных во славу Божию. (Здесь важно отметить, что «во славу Божию» Бах писал всегда, вне зависимости от того, к церковным жанрам относилось произведение или к светским.) Кроме того, для него, как для истинно богобоязненного человека, брак являлся священным. Женившись, он взял на себя обязательства достойно содержать семью, поэтому точно так же не имел возможности согласиться на низкий заработок.