Г. Бельская - Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых

4 сентября 1836 года у сельской кузницы в окрестностях города Красноуфимска, что в Пермской губернии, был задержан пожилой, лет шестидесяти, мужчина, просивший подковать лошадь. Кузнецу, завязавшему с ним беседу, бросилось в глаза, что потрепанная крестьянская одежонка на плечах, проезжего никак не подходит к его холеному лицу и рукам, к барским манерам и сдержанной, изысканной речи; к тому же на все обычные в таких случаях вопросы — куда? зачем? как звать? и прочие — странный путник отвечал неохотно и уклончиво. Мужики, собравшиеся у кузницы, согласились с подозрениями ее хозяина и всей толпой, повлекли незнакомца в земский суд для выяснения личности.

В суде на допросе неизвестный заявил, что «родопроисхождения» своего он не помнит; назвался Федором Кузьминым, сыном Козьминым же; объявил, что вероисповедания он православного, неграмотен, холост. Официальное освидетельствование установило следующие приметы: «рост 2 аршина, 6 с половиной вершков [17] Один аршин равен 71,1 сантиметра, один вершок — 4,4 сантиметра. Следовательно, рост Федора Козьмича был около 1,7 метра. , волосы на голове и бороде светло-русые с проседью, нос и рот посредственные, глаза серые, подбородок кругловатый, от роду имеет не более 65 лет; на спине есть знаки от наказания кнутом или плетьми». Суд в свою очередь приговорил Федора Козьмича «как бродягу, родства не помнящего» к двадцати ударам плетьми и ссылке в Сибирь на поселение.

Наказание соответствовало тогдашним законам. В то же время и на следствии, и на пути в Сибирь, и на месте ссылки — в Томской губернии — разнообразное начальство, которое на Руси, как правило, к сентиментам не склонно, проявляло к своему подопечному некоторую мягкость и снисходительность; очевидно, даже толстокожие чиновники ощущали, что имеют дело не с обычным бродягой… В Томской губернии Федору Козьмичу была предоставлена известная свобода в выборе местожительства, и он менял его неоднократно.

Переезды вызывались прежде всего стремлением к уединению, которое каждый раз оказывалось недоступным, — он пользовался огромной, постоянно растущей популярностью. Очень скоро после своего водворения в Сибирь этот «бродяга, родства не помнящий», стал для окружающих «благодатным старцем», к которому со всех сторон стремились за советом и поучением. Поначалу Федора Козьмича осаждали крестьяне соседних деревень, затем в его скромном жилище все чаще стали появляться томские купцы, мещане и чиновники, приезжали гости и из куда более дальних краев… Образ жизни старца вполне соответствовал его предельно скромной одежде. Обстановка всех его келий была одна и та же — стол, лежанка, два-три стула. На стене висели гравюры религиозного содержания: икона Божьей Матери и Александра Невского, портреты некоторых духовных лиц; на столе лежали Евангелие, Псалтирь, молитвенник. Вставал старец очень рано и значительную часть дня проводил коленопреклоненным в молитвах и размышлениях (при посмертном освидетельствовании тела Федора Козьмича на коленях обнаружили толстые мозоли). Пища его была самая скудная — сухари и вода. При этом он, однако, не отказывался от угощения рыбой и даже мясом…

За советами к нему обращались по самым различным поводам. Крестьяне, например, сразу же оценили, что старец не только хорошо понимает нужды и хлопоты земледельца, но и относится к ним с большим уважением. Указания Федора Козьмича о времени сева, выборе земли под пашню, огородных работах принимались всегда почтительно и, судя по тому, что авторитет старца в крестьянской среде рос постоянно, давали благие результаты. Часто к старцу обращались с семейными делами, искали у него поддержки в тяжелые минуты жизни. Наставления Федора Козьмича всегда были серьезны и кратки, однако в подобных случаях он нередко предпочитал выражаться «прикровенно», прибегал к иносказаниям, с тем чтобы склонить страждущего к духовной работе, заставить его самого найти единственно правильное решение.

Иногда старец пускался и в отвлеченные рассуждения: бывавшие у него посетители вспоминали впоследствии, что «уча уважать власть», Федор Козьмич в то же время постоянно внушал мысль об изначальном равенстве: «И цари, и полководцы, и архиереи — такие же люди, как и вы, только Богу угодно было одних наделить властью великою, а другим предназначить жить под их постоянным покровительством».

Многих из тех, кто приезжал к нему, старец интересовал совершенно бескорыстно, сам по себе, как явление «чудное, необычайное». Иногда, если его удавалось разговорить, подобное любопытство вознаграждалось с лихвой. Особенно благодарной, темой для беседы оказывалась Отечественная война; говоря о событиях того времени, старец, по словам очевидца, «как бы перерождался: глаза его начинали гореть ярким блеском, и он весь оживал, сообщал же он такие подробности, вдавался в описание таких событий, что как бы сам переживал давно прошедшее время». Незаметно для себя, увлекшись рассказом, старец нередко поражал слушателей и столь же глубоким знанием высшего света, придворных кругов, правящей бюрократии. Создавалось впечатление, что он посвящен во многие интимные подробности жизни и деятельности таких знаменитых на рубеже XVIII–XIX веков людей, как граф Аракчеев, митрополит Филарет, Суворов, Кутузов… Только о царе Павле Петровиче он не заговаривал никогда, да и имя царя Александра Павловича редко мелькало в его рассказах..

Конечно же, вопрос о том, кто такой «сей благодатный старец», живо интересовал всех его многочисленных почитателей. Сам Федор Козьмич всячески избегал говорить о своем происхождении, о своей предыдущей, иной жизни. Так, на осторожную просьбу одного посетителя назвать имя родителей — чтобы можно было за них помолиться — старец строго отвечал: «Это тебе знать не нужно, святая церковь за них молится. Если открыть мне мое имя, меня скоро не станет… И если б я при прежних условиях жизни находился, то долголетней жизни не достиг бы». На прямой вопрос своего последнего хозяина Хромова, который в предчувствии близкой кончины тяжело заболевшего старца просил его открыть свое настоящее имя, последовал еще более решительный и лаконичный отказ: «Нет, это не может быть открыто…»

За все долгие годы своего пребывания в Сибири Федор Козьмич лишь изредка, под воздействием нахлынувших чувств и воспоминаний позволял себе коснуться запретной темы. Так, А.С. Оконишникова, дочь Хромова, вспоминала впоследствии, как однажды погожим солнечным днем они с матерью отправились на заимку навестить своего постояльца и застали его на прогулке. Старец был задумчив; поздоровавшись с гостями, он неожиданно сказал: «Вот, паннушки, в такой же прекрасный день отстал я от общества. Где был и кто был, а очутился у вас на поляне…» Были у Федора Козьмича две знакомые старушки-ссыльные, пришедшие с ним в Сибирь в одной партии. Обычно 30 августа они приготовляли нехитрое крестьянское угощение, и старец проводил с ними весь этот праздничный день, день поминовения Александра Невского. И вот здесь в приподнятом настроении он так же вспоминал иногда: «Какие торжества были в этот день в Петербурге! Стреляли из пушек, развешивали ковры, вечером по всему городу было освещение!..»