Анатолий Виноградов - Стендаль

Секретные суды выносили приговор за приговором произведениям типографских станков, которые резко и отчетливо шли против бога и короля, требуя равенства сословий и республики. Палач обливал смолою сотни тысяч книг и брошюр во дворе Бастилии и жег их так, как затем жгли книги в фашистском Берлине.

23 января 1783 года Аделаида Ганьон родила сына, а 24-го числа того же месяца г-н Анри Ганьон и г-жа Мари Раби присутствовали в качестве свидетелей при крещении, и мальчику дали имена восприемников — Анри-Мари Бейль.

Первые детские впечатления Анри связаны с двумя домами. Один — неуклюжий, неприятный, с полутемными и темными лестницами, с перилами, обитыми железом, которое царапало руки, с подвальным этажом, из которого всегда слышались хриплые голоса приезжей и домашней челяди. Это был дом отца на улице Старых иезуитов. Другой дом неподалеку, на площади Гренетт, — это дом врача господина Ганьона.

Спокойный, ясный и жизнерадостный дед был полной противоположностью отцу Анри. На всю жизнь запечатлелись в памяти Анри короткие минуты, когда Аделаида Ганьон навещала своего отца, держа на руках трехлетнего ребенка. Красивая, среднего роста, с волнами вьющихся золотых волос, Голубоглазая, с какой-то особенной, чисто итальянской лучистостью взора, с необычайной чистотой лба и очаровательным цветом всего лица, напоминающим нежнейшие переливы севрского фарфора, — она смеялась чистым и ясным смехом. Выслушивая шутки отца, она выносила ребенка на широкую веранду со стеклянным коридором, заросшим снаружи плющом и виноградом. Она срывала цветы, пела итальянские песенки, а господин Ганьон внимательно рассматривал своего внука. Он говорил, что Полина и Зинаида Бейль, внучки, «удались меньше», чем внук [4] Стендаль был несколько старше своих сестер: Полина родилась 21 марта 1786 года, а Зинаида — 10 октября 1788. .

Светлые комнаты, стеклянная галерея, приветливый дед, чуточку свысока смотрящий на все, что творится перед его глазами, и звучные итальянские стихи, произносимые грудным тремолирующим голосом матери, — вот впечатления, оставшиеся от ранних детских лет. Запомнились и виноградные заросли в Кле, в двух милях от Гренобля. Неподалеку еще одно милое место — поместье Фюроньер и, наконец, домик в поселке Эшелль. Чего только не было там! И антресоли, и мансарда, расположенная крестообразно над верхним этажом, и лесенки, ступеньки, чердак, и закоулки — вся прелесть нелепого деревенского дома, в котором маленькие дети могут находить подобие самой таинственной местности, полной заманчивых, интересных, увлекательных загадок для «Робинзона», ищущего приключений неподалеку от своей кровати.

В сознание пяти-шестилетнего ребенка западали и иные впечатления, далеко не детские!

История с ожерельем королевы обошла всю Францию, Жан-Жозеф Мунье, язившись с новогодними поздравлениями к г-ну Шерубену Бейлю, возмущенно рассказывал о полном падении нравов королевского двора, о необходимости серьезных реформ. И г-н Анри Ганьон, ссылаясь на своих любимых философов — энциклопедистов, подтверждал тысячами примеров девятнадцатую главу книги Гельвеция «Об уме»: «невежество министров-визирей поддерживает позорное, унизительное состояние народов, являющееся следствием деспотизма. Каждый министр желал бы привести людей в состояние тех древних персов, которые, жестоко избиваемые по повелению государя, должны были являться перед ним со словами: «Мы пришли поблагодарить тебя за то, что ты вспомнил о нас».

Но эти заявления г-на Мунье и тирады Анри Ганьона не встречали сочувствия у стареющего Шерубена Бейля. Он быстро выгонял сына и дочерей, как только начинались политические разговоры или обсуждение парижских новостей.

«Если великий Вольтер, сидевший в Бастилии за сатирические стихи против короля и изгнанный из Франции без всяких законных поводов после столкновения с одним из Роганов, не служит вам примером, то не ждите пощады за ваше осуждение двора ни вы, господин Мунье, ни вы, уважаемый тесть», — такова была обычная формула старого судейского чиновника, и ею пресекались слишком пылкие фразы г-на Мунье.

Но г-ну Шерубену Бейлю приходилось сдаваться и с горечью выслушивать резкую критику двора, когда в его неуютной гостиной появлялся Барнав-старший и приводил с собою молодого сына, адвоката Антуана Барнава.

Антуан Барнав никогда не мог забыть давнишнего случая с его матерью в гренобльском театре. Губернатор провинции герцог Клермон Тоннер вошел в театр перед самым поднятием занавеса, занял места в переднем ряду и, не видя, куда можно было бы приткнуть двух своих челядинцев, приказал сержанту полиции согнать с места г-жу Барнав с девятилетним сыном Антуаном. Когда госпожу Барнав силой стащили с кресла, а мальчика сбили с ног пинками, публика в знак протеста покинула театр. Гренобльские горожане, собираясь у Барнавов, выражали им свое сочувствие в течение целой недели Театральный сезон был сорван. Театр пустовал, а герцог Клермон Тоннер написал в Париж реляцию о сопротивлении гренобльской буржуазии правительству.

Буржуа любили дворянские титулы. Они охотно покупали личное дворянство. Дворянские гербы дорого стоили. Надо было копить деньги и быть бережливым. Но сколько ни плати и как роскошно ни одевайся, все равно любой Клермон Тоннер может согнать тебя с кресла в театре при посредстве полицейского сержанта. А письмо, посланное Клермоном Тоннером королю, будет прочитано, в то время когда письмо г-на Барнава не будет даже принято на почте в адрес Версаля.

«Напрасно министры вроде господина Тюрго или Неккера стремятся поправить расшатавшееся хозяйство Франции. Страна, несомненно, идет к гибели, — говорит Барнав, — только живые силы третьего сословия могут спасти Францию».

Барнав и Мунье были теми людьми, которые пробудили раннее политическое любопытство в Анри Бейле, будущем Стендале.

Современники и сам Стендаль отмечают чрезвычайный блеск речи и увлекательность выражений Барнава. Жорес дает характеристику Барнаву как «одной из любопытнейших личностей той эпохи, несшей на себе некоторые черты самого Стендаля». Жорес хочет сказать, что маленький Бейль, в детстве видевший и слышавший знаменитого соотечественника, воспринял и воспроизвел некоторые черты Барнава.

Резко обрывая собеседников, буквально затыкая глотку стареющему Шерубену Бейлю, молодой Барнав указывал по примеру Гельвеция на то, что движущей силой в развитии общества являются не мнения, а интересы, что идеи и интересы — это одно и то же, что материальные побуждения двигают мировой историей и что победителем в этой борьбе будет та общественная группа, которой удастся наладить соотношения производительных сил. Следуя за Гельвецием, Барнав, не стесняясь присутствием мальчика Анри, ниспровергал религию, сводил к материальным причинам решительно все явления церковного, государственного строя, указывал на чрезвычайную относительность морали и правил поведения, на текучесть и быструю перемену содержания одних и тех же понятий на протяжении десятилетия [5] В «Политических размышлениях» Барнав достигает необычайной для своего времени высоты материалистического понимания истории. . И как бы в ответ мы читаем в письме молодого Бейля от 29 января 1803 года из Парижа к сестре Полине следующие строчки, посвященные Барнаву и Мунье: