Анатолий Виноградов - Стендаль

«В воспоминаниях об аббате Райяне нет ничего утешительного, — пишет он, — ничего, кроме уродства и грязи, и я уже не менее двадцати лет с отвращением отвожу взор от воспоминаний об этой ужасной эпохе. Этот человек мог бы сделать из меня негодяя, ибо он был превосходным иезуитом… Если бы его правила привились ко мне, я был бы теперь богат, но был бы негодяем, и меня не посещали бы очаровательные видения прекрасного, которыми часто бывает полно мое воображение…

Райян, совсем как министерские газеты наших дней, только и говорил нам об опасности свободы.

Я был мрачным, угрюмым, недовольным… Я ненавидел аббата, ненавидел отца как причину появления этого аббата. Но более всего я проникался ненавистью к религии вообще, к той религии, во имя которой меня терзали. Я доказывал моему товарищу по кандалам, робкому мальчику Ретье, что все, чему нас учили, было пустыми сказками… У нас была большая иллюстрированная библия в зеленом переплете с гравюрами на дереве. Что может производить на детей большее впечатление? А я был все время занят разыскиванием несообразностей, нелепостей, противоречащих честному и здравому смыслу, в этой бедной библии».

Единственный аббат, который оставил светлые воспоминания в памяти мальчика, — аббат Шелан, особый тип вольтерьянского аббата: культурный почитатель античной поэзии, только по внешности служитель культа, но в душе эпикуреец-безбожник, любитель Мабли, автора «Республиканской истории Рима», почитатель Рейналя, одного из самых интересных людей эпохи Просвещения.

Приезды аббата Шелана были отдыхом для маленького Бейля. С ним можно было говорить о том, что Авраам, занимавшийся астрономией, был гораздо меньшим негодяем, чем все остальные библейские герои. Шелан спокойно и благодушно выслушивал изречения маленького ересиарха Бейля.

Мальчик находит в библиотеке имения Кле «Дон-Кихота» на французском языке. Бейль пишет: «Я смеялся до упаду над «Дон-Кихотом». Подумайте о том, что я не знал смеха со дня смерти моей бедной матери. Я был жертвой самого последовательного аристократического и религиозного воспитания».

За чтением книги «Брюсовские путешествия в Нубию и Абиссинию» также отдыхал от иезуитских мучений мозг мальчика. Брюс пробудил в маленьком Бейле любовь к точным наукам, к картографии, к математике. Бейль пишет: «Возникла гениальная мысль: математика откроет мне путь из Гренобля в открытый мир». Иезуит Райян хорошо знал математику и вселял в голову Анри не только сомнение в абсолютности ее истин, но и мысль о суетности светских наук вообще. Эвклидовская аксиома о непересечении параллельных линий была начисто разбита уже на первых уроках: было начато разрушение математических истин, которые должны были уступить место вере.

Геометр Луи-Габриэль Гро, посетитель местного революционного клуба якобинцев, вместе с уроками математики преподавал маленькому Бейлю самые крайние политические взгляды. Он рассказывал, как в одно прекрасное утро Париж остался без хлеба, как вооруженный народ сбил с ног королевскую охрану, как короля и королеву с наследником перевозили из Версаля в Париж при громких криках, что «ежели главный булочник с главной булочницей переедут в Париж, то, конечно, подвоз хлеба возобновится». Он рассказывал о том, как санкюлот надел на короля красный фригийский колпак, бывший знаком позора шатовьесского штрафного батальона, арестовавшего своих офицеров за кражу солдатских денег. Он говорил, что с этой поры красный фригийский колпак сделался головным убором революционного Парижа и что вместо белого бурбонского знамени с лилиями возник новый национальный флаг Франции: белый бурбонский цвет сделался третьим наряду с синим цветом города Парижа и красным цветом фригийского колпака.

Якобинец Гро вселял ненависть к королю, любовь к республиканской доблести римлян. Революционное законодательство уничтожило дворянские привилегии и превратило гигантский земельный фонд французской аристократии в национальную собственность, и старый Бейль почувствовал себя истым дворянином!

Каждый день, собираясь за обеденным столом перед наступлением сумерек и еще не зажигая света, тетка Серафия и старый Бейль вполголоса говорили: «Они никогда не посмеют выполнить свой гнусный приговор». В Париже Конвент судил короля за измену, за сношения с иностранными правительствами, начавшими войну против Франции.

Маленький Бейль отворачивался, чтобы скрыть свое негодование.

«Почему же не казнить короля, если он изменник?» — думал он.

Наступил вечер 28 января 1793 года. Мальчик сидел в кабинете отца на улице Старых иезуитов. Приходили зимние сумерки, надвигалась январская ночь. При свете ламп Бейль читал «Манон Леско» аббата Прево, когда раздался грохот тяжелой почтовой кареты и мальпост, сотрясая звенящие стекла, промчался на постоялый двор. Это был лионский курьер.

— Нужно пойти узнать, что сделали эти негодяи, — сказал отец, вставая.

«Надеюсь, что предатель казнен», — подумал я. Затем я стал размышлять о крайнем различии чувств моих и моего отца. Я нежно любил полки революционных солдат, в красивом строю шедших по Гренеттской площади. Я живо представлял себе предателя-короля, который хочет, чтобы этих молодых людей искрошили австрийские штыки».

Пока мальчик размышлял об этом, открылась дверь, зимний холод и пар ворвались в комнату. Вернулся отец.

«Я еще помню его в сюртуке из белого молетона, который он не снял, выйдя на улицу.

— Конечно, — сказал он с тяжелым вздохом. — Они его убили.

Меня охватил прилив радости, один из самых сильных, какой я испытывал когда-либо в жизни. Читатель, может быть, найдет, что я жесток, но каким я был в десять лет, таким остался и в пятьдесят два года. Когда в декабре 1830 года этот наглый мошенник де Перроне и другие (министры реакционного Карла X, вызвавшие взрыв июльской революции 1830 года.—А. В.), подписавшие ордонансы, не были казнены, я сказал: «Парижские буржуа принимают свою душевную холодность за цивилизацию и великодушие…»

Я так был восхищен этим актом народного правосудия, что не мог больше читать «Манон Леско»— один из наиболее трогательных романов».

Террор не был силен в захолустном Гренобле. Бейль вспоминал впоследствии о казни только двух человек — священников-контрреволюционеров. Десятилетний Анри смело выразил свое восхищение этим актом, за что был наказан и отцом и ненавистной Серафией.

Двоюродный брат Бейля Ромен Коломб в записках говорит о политических колебаниях Бейля, о неясности его идеалов и стремлений. Подготовляя издание собрания сочинений Анри Бейля, господин Ромен Коломб стремился всячески измерить политическую революционность Бейля своей собственной гренобльской меркой. Вся последующая французская критика, а за ней многие русские историки и псевдоисторики шли по пути истолкования Стендаля как аристократа, бонапартиста, эстета и сноба.