Валерий Поволяев - Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина

Хоть и нельзя было Шебаршину в этих условиях выходить в город, а он выходил. Правда, не всегда все получалось гладко.

Как-то ему попалась идущая навстречу персиянка — гибкая, тоненькая, с книгами в руках: явно студентка. Одетая в серую, лишенную всяких форм накидку, из-под низко надвинутого — ниже бровей — платка поблескивали темные серьезные глаза.

А Шебаршин обходил посольскую стену, разукрашенную броскими надписями: «Марг бар Брежнев», «Марг бар шурави» и так далее — неведомые авторы требовали смерти Брежневу, советскому народу, Союзу и так далее; лозунги эти, повторяющиеся, пестрящие в глазах и способные замутить сознание, нанесены краской из баллончиков: черной, красной, синей… Придет время, и пора Хомейни, прозванного в народе Бутшеканом — сокрушителем идолов, останется в прошлом, а стену придется ремонтировать. Серьезно придется ремонтировать — краска-то ядовитая, проступает сквозь цемент, не говоря уже о простой известке или другой краске — например, светлой…

А девушка все ближе и ближе — маленькая, гибкая, худенькая, не девушка, а девочка. Школьница, но в руках много тяжелых книг, школьники столько книг не носят. Поравнявшись с Шебаршиным, она негромко спросила:

— Скажите, вы из этого посольства?

— Из этого.

— Объясните тогда, почему вы — социал-империалист?

Честно говоря, Шебаршин не ожидал такого вопроса — думал, что девушка начнет спрашивать, как устроиться на учебу в Москву или в Ленинград, как вообще можно поехать в Советский Союз — ни одно, ни другое, ни третье сейчас, увы, невозможно, — и он приготовился в мягких выражениях объяснить это юной персиянке — объяснить с доброжелательной улыбкой… Улыбка эта несколько мгновений не покидала лицо Шебаршина, хотя была очень неуместна.

— Почему вы социал-империалист? — прежним негромким, очень участливым тоном поинтересовалась девушка.

— Извините, — только и нашелся, что сказать ей, Шебаршин, и девушка, прижав к себе покрепче книги, двинулась дальше.

Такие вот случайные уколы разили сильнее, чем пространные газетные выпады. Иранцы по натуре своей очень доброжелательные люди — правда, до той поры, пока их не собьют с нормального пути и не уведут в сторону деятели типа Хомейни (а таких деятелей в Иране во все времена хватало с избытком).

Одной из главных ценностей для иранцев всегда являлась и является семья. В семье они получают воспитание, родители для них — святое понятие, особенно матери, никогда иранцы не будут громко говорить или смеяться при посторонних, не начнут выказывать обиду, даже если будут очень обижены. Не обращаются друг к другу на «ты» — только на «вы», и только так. Шебаршин наблюдал однажды, как два иранца отчаянно ссорились друг с другом, дело дошло почти до драки, оба размахивали кулаками, но обращались они один к другому на «вы». Было немного смешно и одновременно грустно, но что было, то было.

Если иранец повстречается с кем-то на дороге, то обязательно пропустит, независимо от того, на колесах он находится или на своих двоих топает в ближайшую лавку за керосином. Иранец никогда не сделает так, чтобы кому-то было неудобно, обязательно склонит голову перед человеком, старшим по возрасту — старших здесь почитают также, как и родителей.

В общем, есть некоторые тонкости, которые обязательно надо знать. Шебаршин их знал.

Например, здесь строжайше запрещено здороваться за руку с женщинами — наверное, это способно вызвать острейший выступ ревности у близкого мужчины… И так далее.

Но чтобы вот так, на улице, какая-то девчонка смогла уколоть… Нет, ни Шебаршину, ни его товарищам по резидентуре это не было понятно. Ну, хоть убей Аллах всех мужиков в советском посольстве, вместе взятых, это не поддавалось осознанию. Неужели хомейнистская пропаганда сумела так сильно задурить головы здешнему народу? Наверное, это так.

Сам Хомейни был Шебаршину понятен, он досконально, до косточек проанализировал эту личность и обстоятельно описал, отметил его черты — очень сильную волю, последовательность в достижении цели, ярую приверженность идее, ради которой тот способен был пустить под нож сотни тысяч, миллионы человеческих голов, легко вырубить вообще половину Ирана. «Не сомневаюсь, он мог бы принести в жертву все человечество», — отметил у себя в дневнике Шебаршин.

При этом у имама — спокойный здоровый сон, непреходящее желание читать своим соотечественникам молитву, наставлять их уму-разуму, — он может даже пошутить, только от шуток этих почему-то становится холодно и по коже бегут мурашики. Не ест мяса.

Время от времени у Хомейни болело изношенное сердце, но каждый раз он одолевал хворь, хотя слухи о неожиданной смерти Хомейни регулярно потрясали Тегеран. Москва тут же требовала от Шебаршина подтверждения. Подтверждения Шебаршин дать не мог, что и излагал в своих шифровках.

А однажды, после того, как полуграмотный Хомейни произнес знаменитую фразу, которую вряд ли от кого услышал и тем более — вряд ли прочитал, скорее всего, додумался до нее сам, — «слухи о моей кончине сильно преувеличены», — Шебаршин вставил эту цитату в шифровку, естественно, раскавычив ее. Москва отнеслась к мрачному юмору неодобрительно и ничего не сказала тегеранскому резиденту, хотя всякое могло быть.

Неужели этот человек мог задурить голову целой стране, умной, культурной, с глубокими историческими корнями?

Мог. И сделал это очень успешно. Иначе вряд ли молоденькая девчонка смогла бы дерзить человеку старше себя, по тем же иранским канонам…

Игорь Сабиров рассказал, как они с Шебаршиным наблюдали почти средневековую картинку: хомейнисты вручали двенадцатилетним пацанам автоматы Калашникова и говорили при этом, назидательно вздергивая руки над собой:

— Это ключи от рая, а теперь, правоверный, иди в бой!

И двенадцатилетний паренек шел в атаку на иракские позиции. И, естественно, погибал, сжимая «ключи от рая», погибал в первой же атаке. Шансов вернуться живым у него не было одного.

Только у иранцев хомейнисты могли придти к какому-нибудь несчастному отцу, потерявшему на фронте единственного ребенка, и сказать ему:

— Мы поздравляем вас с гибелью сына. Он умер во имя Аллаха.

Сабиров говорил с оправданной горечью, что у них в резидентуре складывалось невольное впечатление: всякий иранец, родившись, желал умереть.

Такими Иран и иранцев сделал имам Хомейни. Не может быть, чтобы они были такими от рождения, — это противоестественно.

Сотни раз в те непростые месяцы, в те годы сотрудники резидентуры покидали посольство — несмотря на славянскую внешность, — а уж что касается сотрудников, не имевших такой внешности, того же Игоря Сабирова, то счет был четырехзначным, шел на тысячи.