Леонид Хинкулов - Франко

Так горячо и искренне отозвался юноша на первое ласковое слово. Знакомство с редакцией львовского журнала явилось для Франко первым просветом в настоящую литературную жизнь.

В письмах к Василию Давидяку юноша жалуется:

«У нас в Дрогобыче русскую [2] Так Иван Франко по западноукраинскому обычаю называет и русские и украинские книги — в отличие от немецких и польских. книгу труднее раздобыть, чем цветок на папоротнике!.. Еще с малорусской литературой у меня так-сяк, а великорусской — нет ни чуточки!.. Поэтому, если только это возможно и если Вам не будет трудно, прошу Вас — пришлите мне некоторые русские книги. Не можете ли Вы одолжить мне на время Сахарова старинные сказания и песни или сборники народных песен Максимовича и Метлинского?..»

Стихи, которые Иван Франко посылал из Дрогобыча в журнал «Друг», редакция печатала в «исправленном» виде. Молодой поэт писал на чистом народном украинском языке, а львовский «Академический кружок», издававший этот журнал, стоял на позициях «москвофильства» и отрицал вообще право украинской литературы на самостоятельный литературный язык. «Писать у нас по-украински было бы прямой бессмыслицей», — заявлялось на страницах «Друга».

«Москвофилы» писали на искусственном «язычии». Это была дикая смесь языков русского, украинского и церковнославянского. И первые поэтические произведения Франко в редакции «Друга» стремились переделать в духе «язычия».

Товарищ Франко по гимназии Карл Бандровский рассказывает:

— В шестом классе Франко уже писал стихи; он звал меня или кого-нибудь еще, чтобы нам их почитать и услышать, что мы скажем. По большей части эти стихи он признавал неудавшимися и сжигал. Однако бывали и такие, которые отсылал в «Академический кружок», издававший журнал «Друг», и там стихи Франко печатали. Когда он получил в Дрогобыче раза два «Друг» со своими произведениями, то с трудом их узнал, — так ужасно искалечили ему язык, то есть как бы исправили на «язычие»…

Эту «языковую войну» Ивану Франко предстояло еще вести в будущем. Но и сейчас юноша уже прекрасно понимал: жизненная сила на стороне живого народного языка, на котором писали Шевченко и Котляревский, а не на стороне «язычия», о котором Чернышевский еще в 1861 году с возмущением говорил:

— Разве это малорусский язык? Зачем же говорить ломаным языком? Наши малоросы уже выработали себе литературный язык, зачем же отделяться от них?

В одном из старших классов Франко было задано сочинение на тему двустишия Адама Мицкевича: «В словах мы видим только желание, в делах — силу; труднее хорошо прожить день, чем написать книгу».

Разбирая вторую часть этой цитаты, Франко заявил в своем гимназическом сочинении, что она содержит утверждение одностороннее и ошибочное по своему существу. Важнее и труднее написать хорошую книгу, чем хорошо прожить один день…

Юноша уже тогда понимал литературу как общенародное дело. И борьба за народность литературы была для него борьбой за литературу о народе и для народа.

За «профанацию поэзии Мицкевича» гимназист получил строгий выговор от преподавателя. Тот даже пожаловался на ученика директору гимназии. Об этом Иван Франко вспомнил спустя десять лет в статье «Необходимость реформы изучения украинской литературы в наших средних школах». Эту необходимость он осознал еще в гимназии.

Во время каникул между седьмым и восьмым — предпоследним и последним — классами Франко не поехал, как это делал обычно, в родное село — пасти скотину, ворошить сено. Он давно мечтал побродить по селам Прикарпатья, присмотреться, как живут, о чем думают и что говорят крестьяне.

Он поехал из Дрогобыча в Стрый по недавно сооруженной железной дороге. А оттуда отправился пешком по тракту. Обошел десятки сел — Синеводное, Тысов, Мизунь и добрался до Лолина на Станиславщине.

Здесь, в Лолине, он провел около трех недель в гостях у родителей Ярослава Рошкевича.

Младшая сестра Ярослава, Михалина, рассказывает о первом появлении юноши в их доме: «У нас дома ожидали Франко… Как-то перед обедом пошла я в погреб и слышу: говорят, что идет Франко. Смотрю через окошко, выходившее к парадному крыльцу, а он поднимается по высоким ступенькам…

Поразила меня его одежда. Будто сейчас, вижу его в черном длинном сюртуке, в клетчатых брюках, в сапогах с высокими голенищами, а ко всей одежде совсем не подходила черная мягкая шляпа с широкими полями. Еще очень поразила меня палка на плече, с узелком в клетчатом платке. Я представила себе, что он очень беден.

Во время обеда он смело разговаривал с моими родными, но за вторым блюдом вдруг неожиданно встал из-за стола и начал прохаживаться быстрыми шагами по комнате. Меня это так поразило и так это было неприятно, что он не умеет себя держать как следует и сидеть за столом до конца обеда…

К нам мог приехать и кто-нибудь посторонний, поэтому брат сделал ему очень осторожно замечание, что не надо вскакивать из-за стола. Он это замечание охотно принял…

Вспоминаю, что он читал часто сестре (Ольге), между прочим, книгу «Фауста», которую принес, маленького формата, иллюстрированную…»

Михалина Рошкевич (по мужу — Иванец) впоследствии выступила с талантливыми рассказами, очерками. Ее литературной работе много помогал Франко. Сестру Ярослава и Михалины, задумчивую темноглазую Ольгу, Иван Франко полюбил первой, искренней и горячей любовью.

— Я любил ее так, как только способен любить, — говорил позже Франко.

Он посвятил Ольге Рошкевич цикл задушевных стихотворений — «Страница любви»:

…В каком-то особенно приподнятом и жизнедеятельном настроении возвратился Франко из Лолина в Дрогобыч.

И тотчас же отправился, перебросив через плечо свою палку с клетчатым узелком, в новое путешествие. В горные села Подбуж, Турье, Волосянку (здесь дядя покойной матери был священником).

О странствиях летом 1874 года Франко написал в своей автобиографии спустя полтора десятка лет: «Это маленькое путешествие дало мне возможность узнать побольше света и людей, чем я знал до тех пор».

К Рошкевичам он приезжал несколько раз, а после окончания гимназии провел в Лолине целое лето.

По словам Михалины Рошкевич, Франко всегда был в центре внимания всех — и молодежи и старших. Он производил впечатление горячего, легко воспламеняющегося юноши.

— Этот Франко какой-то неистовый! — говорили о нем.