Владимир Муравьев - Карамзин

Расчет Попова оказался верным. В январе Карамзин сообщал Дмитриеву: «Пренумерантов немало: около 580; вероятно, что и прибавится». Он был прав: к окончанию подписки количество подписчиков удвоилось, их стало более 1200, по тем временам число огромное.

Несмотря на то, что к сотрудничеству в журнале Карамзин привлек Г. Р. Державина, М. М. Хераскова, И. И. Дмитриева, молодого В. А. Жуковского (в «Вестнике Европы» была напечатана его элегия «Сельское кладбище», с которой началась его поэтическая известность) и других, основная работа легла на самого Карамзина. Кроме стихов и художественной прозы он писал для каждого номера статьи, обзоры иностранных известий, вел отделы «Смесь» и «Известия и замечания», переводил. «Я набросаю в книжки довольно собственного», — обещал он Дмитриеву в начале 1802 года. Когда же в конце 1803 года он подводил итоги своей работы, то оказалось, что привлеченные им сотрудники давали в журнал преимущественно стихи, из прозы он получил четыре статьи. «Все остальное в прозе, — признавался Карамзин, — писано издателем. Удовольствие читателей казалось мне важнее авторского хвастовства — и для того я не подписывал своего имени под сочинениями». «Вестник Европы» выходил два раза в месяц, нетрудно представить, сколько приходилось работать Карамзину.

Елизавета Ивановна должна был родить в марте. Карамзин с тревогой ожидал родов. «Лизанька не очень здорова», «пожелайте, братец, чтобы март месяц прошел для меня благополучно», — пишет он брату. «Беспокоюсь о Лизаньке, время решительное подходит, и сердце у меня очень дрожит, — делится он своей тревогой с Дмитриевым. — Пожелай, мой милый, чтобы я или сам умер в марте месяце, или был радостным мужем и отцом».

В начале марта Елизавета Ивановна родила девочку. Карамзин пишет брату: «Поздравляю Вас с племянницею Софьею, которая родилась благополучно. Лизанька моя слаба, но, впрочем, слава Богу! хорошо себя чувствует. Вы, конечно, разделите радость мою быть отцом. Маленькая Софья уже забавляет меня как нельзя более. Теперь я всякую минуту занят и матерью, и дочерью».

Пишет он и Дмитриеву: «Я отец маленькой Софьи. Лизанька родила благополучно, но еще очень слаба. Выпей целую рюмку вина за здоровье матери и дочери. Я уже люблю Софью всею душою и радуюсь ею. Дай Бог, чтобы она была жива и здорова и чтобы я мог показать тебе ее, когда к нам возвратишься!»

Но скоро радость сменяется тревогой, а потом и отчаянием. Каждые три-четыре дня он сообщает брату о состоянии жены. 15 марта: «Все беспокоюсь о моей Лизаньке, которая по сие время не может оправиться и очень слаба грудью. Это мешает мне радоваться Вашею племянницею, которая, слава Богу! здорова. Вчера привили мы ей оспу. Говорят, что она очень похожа на меня.

Мы намерены через несколько дней переехать в загородный дом, в надежде, что сельский воздух поможет Лизаньке. Здоровье есть великое дело, и без него нет счастья; а еще прискорбнее, когда болен тот, кого мы более себя любим. Бог видит, что мне всякая собственная болезнь была бы гораздо легче».

Несколько дней спустя (письмо без даты): «Пишу к Вам из деревни, из Свирлова (ныне — Свиблово. — В. М.), где я живу с моею больною Лизанькою, во всегдашнем страдании и горе. Она очень нездорова, и самые лучшие московские доктора не помогают ей. Она день и ночь кашляет, худеет — и так слаба, что едва может сделать два шага по горнице. Я не могу теперь радоваться и дочерью; все мне грустно и постыло; всякий день плачу, потому что я живу и дышу Лизанькою».

Тоже без даты: «Что принадлежит до меня, любезнейший брат, то беспокойство мое о Лизаньке не уменьшается, а увеличивается ежедневно: она час от часу хуже и так слаба, что не могу описать ее состояния; дней пять я, как сумасшедший, тоскую и плачу и еще должен скрывать от нее мою тоску. К несчастию, не могу иметь никакой доверенности к медикам: мне кажется, что они морят ее, а не помогают ей! Но как же теперь и оставить их, когда она уже в таком состоянии? Одним словом, я никогда в жизни не был так несчастлив, как ныне, любя мою Лизаньку во сто раз более самого себя. Что со мною будет, известно одному Богу; но всякий человек перед неприятельскою батареею спокойнее меня. Пожалейте о Вашем бедном брате, который немного просит у судьбы для своего счастия и у которого она грозит отнять все утешение в свете! Простите, милый брат. У меня теперь только одна мысль и одно чувство. С горестным сердцем обнимаю Вас мысленно».

И. И. Дмитриев рассказывал, что, видя безнадежность больной, Карамзин то сидел у ее постели, то бежал к столу, отрываемый срочной журнальной работой, которая была единственным источником содержания семьи.

Елизавета Ивановна скончалась 4 апреля 1802 года.

«С бледным лицом, открытою головою, — рассказывает Бантыш-Каменский, — шел Карамзин около пятнадцати верст (от Свирлова до Донского монастыря), подле печальной колесницы, положа руку на гроб; сам опускал его в могилу; бросил первую горсть земли. Друзья подошли к нему, предлагали ему место в карете. „Оставьте, — отвечал Карамзин, — приходите завтра. Присутствие ваше будет необходимо“. — Он не мог тогда облегчить душевной скорби слезами: она иссушила их!»

Только через месяц он смог написать брату о смерти жены: «Я лишился милого ангела, который составлял все счастие моей жизни. Судите, каково мне, любезнейший брат. Вы не знали ее, не могли знать и моей чрезмерной любви к ней; не могли видеть последних минут ее бесценной жизни, в которые она, забывая свои мучения, думала только о несчастном своем муже. Уже более трех недель я тоскую и плачу, узнав совершенное счастье для того единственно, чтобы навек его лишиться. Остается в горести ожидать смерти, в надежде, что она соединит два сердца, которые обожали друг друга. Люблю Сонюшку за то, что она дочь бесценной Лизаньки, но ничто не может заменить для меня этой потери. Снова принимаюсь за работу, которая нужна и для Сонюшки, если Бог и ее не отнимет у меня; но прежде работа была мне удовольствием, а теперь быть может только одним минутным рассеянием. Все для меня исчезло, любезный брат; в предмете остается одна могила. Стану заниматься трудами, сколько могу: Лизанька того хотела».

Работа стала единственным содержанием жизни и спасительной опорой. Дмитриев рассказывает, что повесть «Марфа Посадница, или Покорение Новагорода» Карамзин «начал писать… во время жестокой болезни своей супруги, посреди забот и душевных страданий, а дописал в первых месяцах ее кончины».

За 1802 и 1803 годы Карамзин издал 48 книжек «Вестника Европы», каждые две недели — номер. Пожалуй, никогда он не работал так много. В эти два года Карамзин как бы подвел итоги своему жизненному опыту: преодолел растерянность от крушения просветительских иллюзий — их заменила основанная на честном наблюдении философия истории, которая не возбуждала такого восторга, как созданная воображением система, но и не приносила таких разочарований.