Павел Фокин - Тургенев без глянца

Теперь я считаю нелишним описать то помещение, которое занимала Варвара Петровна после пожара села Спасского, так как и оно по своей обстановке было в своем роде оригинально и замечательно. Внутреннее его расположение было следующее: передняя, зал, потом кабинет Варвары Петровны и вместе приемная и рядом с ним рабочий кабинет, где на покрытых зеленым сукном подмостках стоял стол с письменными принадлежностями, в строгом симметрическом порядке расположенными. Все, что находилось в этой комнате, было весьма красиво и богато, даже хлыстик, который лежал у подножия вазы с цветами, и тот был с яшмовой рукояткой. Прекрасные портьеры из тяжелой шелковой материи скрывали вход в комнату, походившую скорее на теплицу или оранжерею, вследствие множества дорогих растений, которыми она была убрана. Пол в ней был кирпичный, усыпанный песком, а стена на солнечной стороне сверху донизу стеклянная; к ней был приделан стеклянный улей, покрытый занавесой из зеленой тафты. Одно время Варвара Петровна, сидя перед ним с лорнеткой в руке, следила за работой пчел. На противоположной стороне комнаты стоял диван, обшитый шелковой материей в турецком вкусе, по одну сторону которого находился аквариум, а по другую – белая мраморная тумба с портретом ее мужа. На нем он был изображен в гусарском мундире, красивым молодым человеком, с лицом, цветущим молодостью и здоровьем. Над диваном висел другой его портрет бо́льшего размера, снятый во время болезни Сергея Николаевича, уже незадолго перед его кончиной. Здесь он был изображен с исхудалым, страдальческим лицом, со впалыми глазами и длинной бородой. Портрет этот всегда был завешан черной тафтой. Его окружала какая-то таинственность…

Над входом в эту с оригинальной обстановкой комнату была прибита черная дощечка с надписью золотыми буквами «Казино». Это название дано в память путешествия Варвары Петровны по Италии. Такие дощечки были, впрочем, прибиты всюду, где только представлялась возможность. По усадьбе они беспрестанно попадались на глаза с разными надписями: «Контора села Спасского», «Полиция села Спасского», «Людская», «Столярная» и пр.

Иван Сергеевич Тургенев:

Окончив курс по филологическому факультету С.-Петербургского университета в 1837 году, я весною 1838 года отправился доучиваться в Берлин. Мне было всего 19 лет; об этой поездке я мечтал давно. Я был убежден, что в России возможно только набраться некоторых приготовительных сведений, но что источник настоящего знания находится за границей. Из числа тогдашних преподавателей С.-Петербургского университета не было ни одного, который бы мог поколебать во мне это убеждение; впрочем, они сами были им проникнуты; его придерживалось и министерство, во главе которого стоял граф Уваров, посылавшее на свой счет молодых людей в немецкие университеты. В Берлине я пробыл (в два приезда) около двух лет. Из числа русских, слушавших университетские лекции, назову: в течение первого года – Н. Станкевича, Грановского, Фролова; в течение второго – столь известного впоследствии М. Бакунина. Я занимался философией, древними языками, историей и с особенным рвением изучал Гегеля под руководством профессора Вердера. В доказательство того, как недостаточно было образование, получаемое в то время в наших высших заведениях, приведу следующий факт: я слушал в Берлине латинские древности у Цумпта, историю греческой литературы у Бока – а на дому принужден был зубрить латинскую грамматику и греческую, которые знал плохо. И я был не из худших кандидатов.

Иван Сергеевич Тургенев. В записи Л. Н. Майкова. 1880 г.:

В конце 1830-х годов матушка, уже тогда бывшая вдовою, послала меня за границу. В менторы или дядьки ко мне был приставлен один из наших дворовых, бывший у нас фельдшером. С ним я явился в Берлин и тут только убедился, какую обузу мне навязали в этом служителе при совершенном его незнании немецкого языка.

Сколько припомню, я, несмотря на свои 21–22 года, был еще совсем мальчуган. Судите сами: то я читал Гегеля и изучал философию, то я со своим дядькой забавлялся – и чем бы вы думали? – воспитанием собаки, случайно мне доставшейся. С собакой этой возня у меня была пребольшая: притравили мы ее к крысам. Как только, бывало, скажут нам, что достали крысу, я сию же минуту бросаю и Гегеля, и всю философию в сторону, и бегу с дядькой и с своим псом на охоту за крысами. Впрочем, с дядькой я жил полным приятелем, и, бывало, строчил ему на немецком языке любовные письма к его возлюбленной.

Отправились мы потом с ним в Швейцарию, и всюду он поражал меня необыкновенным своим аппетитом. <���…> В Швейцарии я его оставил в одном городке, а сам купил себе блузу, ранец, палку, взял карту и отправился пешком в горы, не наняв себе даже гида. Это, впрочем, привело к тому, что путешествие мое обошлось весьма и весьма недорого и было не в пример приятнее.

В Швейцарии обыкновенно все интересные места ограждены загородками и, чтобы пройти за них, надо всегда что-нибудь платить, а так как я представлял из себя просто пешехода, а не иностранного туриста, то меня всюду пропускали бесплатно. В гостиницах, в то время как наверху какой-нибудь англичанин платил за обед вдвое и втрое дороже, я ел внизу то же самое, но за какой-нибудь один или полтора франка, причем подавали мне обед скорее, чем богачу англичанину. <���…>

Поплелись мы, наконец, обратно в Россию.

Иван Сергеевич Тургенев. В записи Н. А. Островской:

Я кончил курс хорошо; мне даже предлагали остаться при университете, да я и сам даже намеревался избрать ученую карьеру. Но уехал на лето в деревню, увлекся охотой и диссертации не написал.

Иван Сергеевич Тургенев. В записи Л. Н. Майкова. 1880 г.:

Я уже был кандидатом университета по философскому факультету, желал держать экзамен на магистра философии в Москве, но там по этому предмету некому было экзаменовать, так как уже не было кафедры философии. Экзаменатором в Петербурге был известный старик Фишер. Тогда у меня бродили планы сделаться педагогом, профессором, ученым. Но вскоре я познакомился с Виссарионом Григорьевичем Белинским, с Иваном Ивановичем Панаевым, начал писать стихи, а затем прозу, и вся философия, а также мечты и планы о педагогике оставлены были в стороне: я всецело отдался русской литературе.

Иван Сергеевич Тургенев:

Когда появилась <���…> поэма «Параша», <���…> я в самый день отъезда из Петербурга в деревню сходил к Белинскому (я знал, где он жил, но не посещал его и всего два раза встретился с ним у знакомых) и, не назвавшись, оставил его человеку один экземпляр. В деревне я пробыл около двух месяцев и, получив майскую книжку «Отечественных записок», прочел в ней длинную статью Белинского о моей поэме. Он так благосклонно отозвался обо мне, так горячо хвалил меня, что, помнится, я почувствовал больше смущения, чем радости. Я не «мог поверить», и когда в Москве покойный Киреевский (И. В.) подошел ко мне с поздравлениями, я поспешил отказаться от своего детища, утверждая, что сочинитель «Параши» не я.