Павел Фокин - Тургенев без глянца

Евгений Михайлович Феоктистов:

Но особенно много читал Тургенев: Монтень не выходил у него из рук, он был в совершенном восторге от этого писателя, увлекавшего его столь же глубоким знанием человеческой натуры, сколько образностью и меткостью своего языка. Симпатично действовал на него и самый характер Монтеня, который в одну из самых бурных исторических эпох, в то время, когда религиозный фанатизм разделил все общество на два проникнутые неистовою враждою лагеря, оставался как бы равнодушным зрителем этого движения и бесстрастно анализировал людские страсти и отношения. Помню, что наряду с другими книгами крайне интересовали его письма Цицерона, которые читал он в немецком переводе; по вечерам сообщал он нам свои впечатления с обычным своим остроумием и блеском.

– Я ставлю себя в положение Цицерона, – говорил он, – и сознаюсь, что после Фарсальской битвы еще больше чем он вилял бы хвостом пред Цезарем; он родился быть литератором, а политика для литератора – яд.

Авдотья Яковлевна Панаева:

В 1852 году, вскоре после смерти Гоголя, Тургенева посадили в часть за то, что он напечатал в Москве маленькую статейку о Гоголе, которую цензор не пропустил в Петербурге. От высшего начальства дано было приказание ничего не пропускать о Гоголе, вследствие того, что в Москве на похоронах Гоголя собралась масса народу и присутствовали официальные особы. В то время строго смотрели, чтобы литераторам не оказывали особенных почестей.

Тургенев был в отчаянии, когда запретили его статейку, и говорил Некрасову и Панаеву, что пошлет ее в Москву.

Панаев не советовал ему этого делать, потому что и так Тургенев был на замечании вследствие того, что носил траур по Гоголю и, делая визиты своим светским знакомым, слишком либерально осуждал петербургское общество в равнодушии к такой потере, как Гоголь, и читал свою статейку, которую носил с собой всюду. Эта статейка была уже перечеркнута красными чернилами цензора. Когда Панаев упрашивал Тургенева быть осторожным, то он на это ответил: «За Гоголя я готов сидеть в крепости».

Вероятно, эту фразу он повторил еще где-нибудь, потому что Л. В. Дубельт, встретясь на вечере в одном доме с Панаевым, с своей улыбкой сказал ему: «Одному из сотрудников вашего журнала хотелось посидеть в крепости, но его лишили этого удовольствия».

Кн. А. Орлов. Из доклада императору Николаю I:

Я полагал бы пригласить Тургенева в 3-е отделение соб. е. и. в. канцелярии, а Боткина и Феоктистова к московскому военному генерал-губернатору, сделать им внушение, предупредив их, что правительство обратило на них внимание, и учредить за ними секретное наблюдение.

Николай I. Резолюция на докладе Орлова:

Полагаю, этого мало, за явное ослушание посадить его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр, а с другими поступить предоставить г. Закревскому распорядиться по мере их вины.

Александр Васильевич Никитенко (1805–1877), историк литературы, профессор Петербургского университета, цензор. Из дневника:

Вчера Тургенев, автор «Записок охотника», по высочайшему повелению посажен на съезжую за статью, напечатанную им о Гоголе в «Московских Ведомостях», где Гоголь назван великим. Тургенева велено продержать на съезжей месяц, а потом выслать из столицы в деревню под надзор полиции. Сейчас я встретился с Языковым, который говорил мне, что был у Тургенева. Последний действительно сидит в настоящей съезженской тюрьме, но здоров и спокоен. – «Я спокоен, – сказал он Языкову, – потому что не мучаюсь неизвестностью. Мне сказано все, чему я должен подвергнуться, и я уже не опасаюсь, что меня будут истязать» и т. п.

Иван Сергеевич Тургенев. Из письма Полине Виардо:

Я арестован при полиции, по приказанию государя, за то что напечатал в одном московском журнале статью, несколько строк о Гоголе. Это, конечно, только предлог, статья сама по себе совершенно ничтожна. На меня уже давно косились. Придрались к первому подвернувшемуся случаю… Желали положить конец всему, что говорилось о смерти Гоголя, и не преминули в то же время наложить запрещение на мою литературную деятельность.

Через 15 дней меня отправят в деревню, где я должен остаться до нового распоряжения. Все это не очень весело, как вы видите; все-таки я должен сказать, что со мной поступают очень милостиво; у меня хорошая комната, книги; я имею возможность писать. В первые дни я мог даже видеться с людьми. Теперь это запрещено, потому что их приходило очень много…

Наложили также печати на мои бумаги или, лучше сказать, запечатали дверь моей квартиры и открыли десять дней спустя, ничего не тронув. Вероятно, знали, что там нет ничего запрещенного.

Александр Васильевич Никитенко. Из дневника:

Он с большой похвалой отзывается о вежливом, даже почтительном обращении с ним полиции… Частный пристав просто удивил его своей гуманностью. Он из воровской тюрьмы перевел его в чистую, светлую и просторную горницу.

Иван Сергеевич Тургенев. Из письма Г. Флоберу:

Камера была маленькая, жара удушливая. Два раза в день я переносил 104 карты (две игры), по одной, с одного конца комнаты на другой. Это составляло 208 концов – 416 в день – каждый конец по 8 шагов – составляет более 3 300 шагов, или около 2 километров. В тот день, когда я так не проминался, у меня вся кровь бросалась в голову.

Иван Сергеевич Тургенев. В записи мемуариста О. В.:

Мне позволено было раз в день прогуливаться по тесному двору, но и там меня сторожил огромный унтер-офицер; я было пробовал заискивать в нем, подходил с улыбкой: ну, ничего не берет – ни ответа, ни привета. Это был старый, рослый, широкоплечий солдат; лицо суровое, неподвижное: видно было, что ни лаской ни деньгами ничего не добьешься и подкупить невозможно.

Мария Николаевна Толстая (1830–1912), сестра Л. Н. Толстого:

Он очень просто и незлобно рассказывал о недолгом своем пребывании на съезжей в Петербурге, предшествовавшем его высылке в Спасское. Вспоминал, что очень многие лица в городе были не менее его самого удивлены такой странной карой, наложенной на уже известного писателя, а еще больше поводом к ней. Кроме друзей и знакомых, к нему или с расспросами о нем собиралось в части многочисленное общество. Узенькая улица, на которую она выходила, была заставлена экипажами, и наконец был прислан особый пост для установки и скорейшего пропуска экипажей, так как полицмейстер узнал, что государь Николай Павлович очень недоволен общественным участием и общими симпатиями к арестованному.

Александр Васильевич Никитенко. Из дневника: