Александр Филиппов-Чехов - Александр фон Гумбольдт. Вестник Европы

Гумбольдт затронул и вопрос о переселении древних племен. Относительно мексиканцев он спрашивает: где мы должны искать эту метрополию колоний Анауака, эту officina gentium [58], в течение пяти веков высылающую на юг племена, понимающие друг друга, признающие между собой племенное родство? Мы не можем считать ею Азию севернее Амура, где эта часть света лежит ближе всего к Америке. Страна эта вполне варварская, дикая. Если мы предположим переселение из южной Азии через Японию, Таракай, Курильские и Алеутские острова, с юго-запада на северо-восток, то как согласовать с этим факт столь живого и свежего сохранения всех учреждений метрополии? В продолжение так продолжительного, часто перерываемого путешествия они могли давно изгладиться из памяти этих народов. Космогонические мифы, пирамиды, календарь и т. п., все это указывает на Азию, между тем как свежесть воспоминаний, особенности, представляемые мексиканской культурой в других отношениях, указывают на то, что между 36° и 42° северной широты в Америке существовало древнее государство. Гумбольдт предполагает место его в Аллеганах, которые и получили свое название от него. Вытесненные делаварами, пришедшими с запада, соединившимися с ирокезами, жители его направились на юг, к Миссисипи, и тут потерялись для истории.

Известно, какой жаркий спор поднял в науке вопрос: происходит ли род человеческий от одной пары, так что замечаемые теперь отличия обусловлены внешними влияниями, или же от нескольких первоначальных пар, представлявших различия организаций? И этот предмет был затронут Гумбольдтом по отношению к американской расе. По его исследованиям, все американские племена, за исключением обитателей у полярного круга, представляют одну породу, отличающуюся образованием черепа, цветом кожи, редкой бородой и гладкими волосами. Американская раса представляет некоторые точки соприкосновения с монгольскими народами; это подтверждается анатомическим строением черепов не только обитателей Уналашки, но и жителей Южной Америки, которые представляют переход от американского к монгольскому племени. Когда, предполагает Гумбольдт, со временем будут ближе исследованы негры Африки, народы, населяющие внутренность и северо-восток Азии, называемые en bloc татарами и чудью, то племена: кавказское, монгольское, американское, малайское и негры не будут казаться так обособленными и в большой семье человеческого рода станет заметен один общий тип, видоизмененный только обстоятельствами, открыть которые не удастся, может быть, никогда. Хотя язык и не представляет прямых доказательств в пользу существования древней связи между Древним и Новым Светом, но связь эта заметна и несомненно доказывается космогониями, сооружениями, иероглифами и учреждениями азиатских и американских племен.

Много времени спустя Гумбольдт пишет в « Космосе » : «Стоя за единство рода человеческого, мы тем самым отвергаем допущение так называемых высших и низших племен и классов. Конечно, нельзя не согласиться, что существуют племена более способные к развитию, более развитые, облагороженные высшей культурой, но нет народов более благородных? Все они одинаково призваны пользоваться свободой; свободой, принадлежащей как право во время дикости нравов одной личности; при дальнейшем же развитии – целому народу…»

Подготовка экспедиции и путешествие по России – Публикация результатов экспедиции – «Космос» – Метеорологические труды – Измерение средней высоты материков

В общей научной деятельности Александра фон Гумбольдта занимает довольно видное место предпринятое им путешествие в Россию. Помимо связи этого путешествия с интересом ученых наблюдений, театром которых для Гумбольдта сделалась русская территория и ее природа, оно для нас важно также и потому, что в этом путешествии играли роль кроме самого Гумбольдта некоторые из русских личностей двадцатых годов, с которыми он тогда приходил в соприкосновение.

Еще не так давно за границей была издана переписка Гумбольдта с графом Канкриным. Последний, затрудняясь чтением нечеткого почерка первого, приказал снимать с них копии, передавая те из них, которые казались ему почему-либо важными для министерства финансов, в архив его. Подлинные же письма граф Канкрин подарил тайному советнику Кранихфельду, восторженному почитателю Гумбольдта, от которого по наследству они перешли к бывшему профессору петербургского университета Шнейдеру [59]. Когда сын последнего, приступая, по желанию отца, к изданию этой переписки, узнал, что служащим в министерстве финансов господином Руссовым она также готовится к печати, то они соединились, чтобы лучше достигнуть общей цели. Дело, действительно, выиграло от этого, так как им разрешен был доступ в архив министерства финансов, и оба издателя воспользовались этим для пополнения упомянутой выше переписки различными извлечениями из дел, отчего письма являются с необходимыми пояснениями.

Платина послужила исходной точкой отправления в отношениях Гумбольдта к России. Открытая в 1822 г. на частных нижне-тагильских заводах, затем вскоре на казенных гороблагодатских, наконец уральских, она к 1827 г. накопилась на монетном дворе в количестве 11 пудов. Правительство желало воспользоваться ею как новым видом монеты. Отчеканен был пробный экземпляр ее. Он так понравился императору Николаю, что 19 августа того же года он утвердил даже чертеж чеканки. Главное затруднение оставалось, однако, впереди: вследствие крайнего колебания ценности нового металла, необходимо было определить стоимость его как металла. Обратились за решением, конечно, к иностранным ученым и специалистам, в числе их и к Гумбольдту. Препроводив 1 Ѕ фунта нового в России металла через графа Алопеуса, граф Канкрин письмом от 15 августа 1827 г. просил совета его в упомянутом вопросе. Не находя технических препятствий к введению платины как монеты, он указывал, однако, во-первых, на затруднение для непривычного глаза отличить платину от серебра; и во-вторых – на неопределенную ценность ее как металла. Первое неудобство граф Канкрин надеялся устранить тем, что он намеревался дать новой монете вес целкового или полтинника, а величину – полтинника или четвертака с совершенно отличной от них чеканкой, причем удельный вес металла должен был служить охраной против подлога. Гораздо более затруднений представляло второе из названных обстоятельств: платина, не отличаясь красотой золота и серебра, не могла сделаться предметом распространенного употребления; обработка ее была нелегкая, металлом необходимым (по тогдашним понятиям!) назвать ее тоже было нельзя; добывалась она в количестве незначительном. Все это не давало данных для определения ценности платины как монеты, в особенности при упроченном веками господстве золота и серебра на монетном рынке. Пользуясь опытом Колумбии, где платина уже была введена как монета, граф Канкрин выводил отношение ее к серебру как 5:1 и рассчитывал при весе монеты в 4 золотника 82 11/25 долей цену ее в 582 Ѕ (после в 575,26) копеек серебром, а с издержками чекана в 17 Ѕ (после в 24 к.) копеек – 6 рублей. Но так как число 6 не подходило к десятичному делению нашей монетной системы, то он предполагал вместо монеты в 4 золотника 82 долей пустить в обращение монеты половинного веса – в 2 золотника 41 доля и ценою приравнять ее к червонцу, который хотя и стоит ровно 2 р. 85 к., но обращается в торговле в цене 3 рублей. Если бы, однако, отношение это оказалось слишком высоким, то граф Канкрин считал возможным изменить его на 4 ј: 1, и тогда монета весом в целковый (4 зол. 82 дол.) стоила бы 488 копеек серебром, а с 12 коп., прикинутыми на издержки чекана – ровно 5 руб. сер. К этому исчислению граф Канкрин прибавлял, что золотник платины с промывкой, очисткой и проч. обходился в 67 к. с., следов. 4 зол. 82 дол. стоили казне 385 коп. Остальное составляло прибыль ее.