Борис Григорьев - Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России

«Низвержение» канцлера, естественно, входило в расчёты короля Пруссии. Ему надо было закрепить первый успех в войне с Австрией — оставить за собой Силезию и нанести Австрии новый сокрушающий удар. «Но для этого необходимое условие — низвержение Бестужева», — писал он Мардефельду. Бестужев мешал королю Фридриху II всюду, в том числе и в Швеции, в которой прусский король хотел заменить русское влияние прусским, в чём ему должна была помогать принцесса-мать и принцесса-дочь Цербстские и его родная сестра Ловиса-Ульрика, которую он намеревался выдать замуж за шведского кронпринца Адольфа-Фредрика. И выдал-таки.

Главную ставку франко-прусско-голштинская партия сделала на конференц-министра Воронцова: если бы им удалось восстановить Михаила Илларионовича против Алексея Петровича, то падение вице-канцлера было бы предрешено. И враги Бестужева стали усиленно «ласкать» конференц-министра. Первым подход к конференц-министру сделал Мардефельд и, по всей видимости, заразил его первой ядовитой дозой неприязни и зависти к вице-канцлеру. Потом пруссаки и французы подвергнут его ещё более интенсивной обработке: Фридрих II пожалует ему орден Чёрного Орла и свой портрет, осыпанный бриллиантами; Версаль окажет ему буквально королевский приём, когда Воронцов с женой окажется в Париже; великий князь Пётр Фёдорович, имея любовницей сестру Воронцова, будет внушать ему, что императрица считает Бестужева-Рюмина своим врагом и врагом голштинского дома (последнее, конечно, было верно на 100 %).

Параллельно Шетарди и Мардефельд стали искать подходы к великой княгине Екатерине Алексеевне и находить у неё понимание. Для достижения нужных результатов версальский двор не скупился на подкуп. На содержание такого агента в самом ближайшем окружении русской императрицы, как Лесток, были нужны крупные суммы, и Шетарди их регулярно получал. Он подкупал даже духовных лиц в Синоде, но больше всего денег тратил на придворных, включая дам и фрейлин, «дабы о том, что в сердце царицыном делается, сведать… В таком случае, каковы бы велики или малы издержки ни были, об оных сожалеть не надобно», — писал он в Париж.

Но Алексей Петрович тоже не бездействовал. Всё это вице-канцлер видел, читал, контролировал, отмечал и со своей стороны готовил ответный удар. Он тоже был искусным мастером интриги и ждал своего часа. Он начал знакомить императрицу с письмами Шетарди заранее, по мере их расшифровки Гольдбахом, надеясь, что рано или поздно количество перейдёт в качество и Елизавета раскроет глаза на происходящее. Но Елизавета реагировала пока слабо и не до конца верила своему вице-канцлеру, зная его за отъявленного плута и обманщика. Нравы дипломатов тогда вообще не отличались высокой моралью, так что шокирующего эффекта депеши Шетарди у неё пока не вызывали. Пока.

Но однажды Ф. Аш перехватил такое письмо, после которого пребывание Шетарди в Петербурге и в России пошло отсчитывать часы и минуты.

Четвёртый ключ, о котором писал Гольдбах, использовался Шетарди для переписки с другими французскими посланниками за границей. К марту 1744 года этот шифр был учёным успешно форсирован, и он приступил к раскрытию пятого ключа. В очередном письме Бестужеву Гольдбах просит дать ему ещё две недели, «дабы я себя в состояние привесть мог Вам такой опыт представить, который бы Вашей апробации достоин был». Теперь Гольдбах «щёлкал» французские шифры как орешки — ему на это требовались всего две недели, в то время как над первым ключом он корпел целый год. Труды криптографа щедро вознаграждались императрицей, это было и повышенное жалованье, и чины [66] К 1760 г. X. Гольдбах удостоился звания тайного советника, в то время как Л. Эйлеру, несмотря на его выдающиеся достижения в математике, такого чина так и не было присвоено. «Тайных советников у меня много, а Гольдбах один», — отшучивалась Елизавета. . И немудрено: криптография стала важным инструментом внешней политики.

К решительным действиям вице-канцлер перешёл в апреле 1744 года. К этому времени проницательный Лесток сумел «вычислить» подведенную под Шетарди мину и решил предусмотрительно отойти в сторону. Он положил в карман последние червонцы из рук маркиза и стал заранее заметать за собой следы.

3 апреля канцлер отправил конференц-министру графу М.И. Воронцову письмо, в котором сообщил о непозволительно опасном для интересов России поведении Шетарди и просил доложить об этом Елизавете Петровне. Он подвёл под свои ответные меры принципы международного права, в рамках которых должен был держаться любой иностранный посланник. «Министр иностранный есть яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора, для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинит или предприять намеревается, — писал он в докладной императрице. — Одним словом, министра никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который, без публичного характера, когда где поймаете я, всякому наипоследнейшему наказанию подвержен» . Но «публичный характер» деятельности спасает дипломата до тех пор, пока он держится в рамках дозволенного. Шетарди же, по мнению вице-канцлера, планируя свергнуть руководителя российской Коллегии иностранных дел, уже давно вышел за эти рамки.

Императрица сильно заинтересовалась перлюстрированными письмами и дала указание перехватывать и открывать письма всех иностранцев, обретающихся в Петербурге. Бестужев запаниковал: переводчики не успевали обрабатывать тексты «основных объектов» его разработки, а тут — перлюстрировать и переводить письма десятка-другого новых корреспондентов! Да и возможности почт-директора Аша ограничены — у него и так от непрерывного раздувания углей стали слепнуть глаза! «К тому же тот один присяжный человек (Гольдбах. — Б. Г.), который оныя в цифрах и без цифр письма переписывает, копированием оных никак управиться не может». В письме от 13 мая 1744 года Бестужев просит Черкасова доложить об этом императрице. Сам он сделать это не решается.

Дальше всё было делом техники. 16 июня 1744 года Бестужев показал Елизавете Петровне последнее, только что расшифрованное, послание Шетарди домой, причём дешифровка была повторена в присутствии императрицы. Содержание письма повергло её в страшный гнев. Француз писал в Париж о легкомыслии императрицы, её тщеславии, «слабости умственной» и «плачевном» поведении.

В пересказе Соловьёва депеша Шетарди выглядит следующим образом: Шетарди жалуется в Версаль, что Елизавета, обращаясь с ним внешне как нельзя лучше, тем не менее к его политическим советами не прислушивается и ради него Бестужевым не жертвует. Он пишет, что русская императрица слаба, ленива и к делам испытывает отвращение. Она прислушивается к мнению своих министров, чтобы избавить себя от необходимости думать самой. Её доброта — это доброта, дурно понимаемая и основанная всегда на слепой доверенности к другим. Елизавета любит только одни удовольствия и желает мира только для того, чтобы беспрепятственно им предаваться и тратить деньги, которые поглощает война. Главное её желание — переменять четыре-пять раз в день туалеты, видеть себя в пышном окружении слуг и лакеев. Всякий человек, который по уму выше дворцового окружения, её уже беспокоит, а мысль о малейшем занятии пугает и сердит. И так далее в том же духе. И вывод: лень и страх найти в новых министрах методу, не столько благоприятную для её распущенности, заставляют её удерживать при себе вице-канцлера.