Владимир Канивец - Александр Ульянов

О том, как Александр Ильич и в последние дни своей жизни думал и заботился не о себе, а о других, говорит его письмо сестре из Петропавловской крепости, куда он опять был переведен после объявления приговора:

«Дорогая Аничка!

Большое спасибо тебе за твое письмо. Я получил его на днях и очень был рад ему. А немного замедлил ответом, надеясь увидеться с тобой лично, но не знаю, удастся ли нам это.

Я перед тобою бесконечно виноват, дорогая моя Аничка; это первое, что я должен сказать тебе и просить у тебя прощения. Не буду перечислять всего, что я причинил тебе, а через тебя и маме: все это так очевидно для вас обоих. Прости меня если можно.

Я помещаюсь хорошо, пользуюсь хорошею пищею и вообще ни в чем не нуждаюсь. Денег у меня достаточно, книги тоже есть. Чувствую себя хорошо, как физически, так и психически.

Будь здорова и спокойнее, насколько это только возможно; от всей души желаю тебе всякого счастья. Прощай, дорогая моя, крепко обнимаю и целую тебя.

Твой А. Ульянов

Напиши мне, пожалуйста, еще; я буду очень рад получить от тебя хоть маленькую весточку. Я так же буду писать тебе, если узнаю, что имею на это возможность. Еще раз прощай.

Твой Ал. Ульянов»

Вечером 4 мая в камеру Саши зашел комендант крепости со всей свитой и объявил, что царь оставил в силе приговор суда. А среди ночи его разбудили и приказали одеваться. Заковав в кандалы, усадили в карету и повезли к пристани. Здесь два жандарма подхватили под руки и, не дав осмотреться по сторонам, переволокли по трапу на маленький пароходик, пихнули в люк. Там уже были Шевырев, Оси панов и Генералов. Не успел он, звеня кандалами, обнять их, как приволокли и Андреюшкина.

— Куда везете? — спросил Генералов офицера, когда пароходик, тяжело пыхтя, отвалил от причала.

— А вот увидите, — уклончиво отвечал тот.

Ночь была темная, в маленькие окна каюты берега Невы чуть виднелись. Слышен только стук машин да плеск воды. Навстречу за всю дорогу не попался ни один пароход. И Саша и все его друзья были уверены, что их везут на казнь, что это последнее их путешествие, и больше молчали. Подаст кто-нибудь реплику, другой ответит, явно с трудом отрываясь от своих мыслей.

И вдруг все вздрогнули, услышав крик чайки. Саше показалось даже, что он ее увидел в окошко. Он вспомнил поездку в Казань со своими, путешествия по Ушне на душегубке, просторы родного Кокушкина… Все это теперь казалось сказочным сном. Что мама будет делать? Она, наверное, и в этот час думает о нем, надеется… А может, с ними опять сыграли какую-то шутку? По всему видно, их везут в Шлиссельбург. Но зачем? Не вздумалось ли царю перед тем, как их повесить, подержать в каменных мешках крепости несколько лет в ожидании смерти?

Часа два пароходик плыл и остановился, когда начала заниматься заря. Поднявшись на палубу, Саша увидел сверкающий в лучах восходящего солнца золотой ключ на шпиле крепости. Два дюжих жандарма подхватили его под руки и поволокли к воротам в окружении целой толпы стражи. Прошли одни ворота, другие, двор, еще ворота, еще двор, низкие своды коридора — и камера. Сашу так быстро волокли и в таком плотном кольце стражи, что он видел только высокие стены, пробившиеся меж камней желтые одуванчики да синее, без единой тучки, небо…

Прошел день 5 мая, 6-го, 7-го… Окошко в двери открывалось утром, в обед и вечером. Надзиратель молча подавал пищу, молча забирал пустую посуду. В глазок постоянно заглядывал бесшумно шагавший по коридору часовой. Если Саша пытался заговорить, он испуганно отскакивал от двери, но через минуту его глаз опять появлялся в маленьком отверстии. Саша не знал, что думать. Он тысячи раз задавал себе один и тот же вопрос: зачем их сюда привезли? На казнь? Но ведь это можно было сделать и в Петропавловской крепости. Царь заменил смертную казнь вечным заточением? Но почему им не объявили? Или это специально сделано так, чтобы к пытке заключения еще прибавить и пытку постоянного ожидания смерти?

В эти три дня перед мысленным взором Саши несколько раз прошла вся его короткая, но полная тревог и тяжких раздумий жизнь. Он ни в чем не раскаивался, но было страшно жаль, что так мало удалось сделать. И все чаще приходили в голову те мысли, которые не давали ему покоя и в последние дни подготовки покушения: а тот ли путь борьбы он избрал? Но тогда он их гнал от себя, принимая за вспышки малодушия. Теперь же, когда он, не дрогнув, сделал все, что мог, он. смотрел на свои дела как бы со стороны, и его вера в то, что террором можно чего-то добиться, все больше слабела…

Утром 8 мая Сашу разбудил надзиратель. Саша глянул на толпу офицеров и солдат, стоявших в открытых дверях, и понял: конец. Он встал, спокойно оделся. Священнику, сунувшемуся к нему с предложением принять исповедь, он коротко и властно сказал:

— Нет.

Во дворе у крепостной стены Саша увидел виселицу с тремя веревками. Рядом с виселицей, в мешках, лежали трое. Он не успел узнать, кто же это, как вывели Шевырева. Он понял: метальщиков казнили первыми.

Последнее, что увидел Саша, взойдя на эшафот, были желтые одуванчики, зажатые меж камней…

«Сегодня в Шлиссельбургской тюрьме, согласно приговору Особого присутствия Правительствующего сената, 15/19 минувшего апреля состоявшемуся, подвергнуты смертной казни государственные преступники: Шевырев, Ульянов, Осипанов, Андреюшкин и Генералов.

По сведениям, сообщенным приводившим приговор Сената в исполнение, Товарищем Прокурора С.-Петербургского Окружного Суда Щегловитовым, осужденные, ввиду перевода их в Шлиссельбургскую тюрьму, предполагали, что им даровано помилование. Тем не менее при объявлении им за полчаса до совершения казни, а именно в 3½ часа утра о предстоящем приведении приговора в исполнение, все они сохранили полное спокойствие и отказались от исповеди и принятия Св. Таин.

Ввиду того что местность Шлиссельбургской тюрьмы не представляла возможности казнить всех пятерых одновременно, эшафот был устроен на три человека, и первоначально выведены для свершения казни Генералов, Андреюшкин и Осипанов, которые, выслушав приговор, простились друг с другом, приложились ко кресту и бодро вошли на эшафот, после чего Генералов и Андреюшкин громким голосом произнесли: «Да здравствует Народная воля!» То же самое намеревался сделать и Осипанов, но не успел, так как на него был накинут мешок. По снятии трупов вышеозначенных казненных преступников были выведены Шевырев и Ульянов, которые так же бодро и спокойно вошли на эшафот, причем Ульянов приложился к кресту, а Шевырев оттолкнул руку священника.

Об изложенном Всеподданнейшим долгом поставляю себе доложить Вашему Императорскому Величеству.

Граф Дмитрий Толстой

8 мая 1887 г.»