Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

Льюис, всегда готовый что-то предложить, пылко и восторженно отзывался обо всем, что было хорошо сделано, о чем бы ни шла речь. Стокс никогда не высказывал своего мнения до окончания работы, когда мог, машинально теребя свою фуражку, подробно и основательно перечислить все ошибки, которые он не должен допустить в следующий раз. Оба были замечательными парнями. Через месяц они, не имея ни общего языка, ни переводчика, уже прекрасно объяснялись на своих занятиях и учили слушателей с разумной точностью обращаться с оружием. А больше ничего и не требовалось, потому что именно такие навыки, по-видимому, отвечали духу наших внезапных рейдов лучше, чем доскональные научные знания. По мере работы по организации рейда наше нетерпение нарастало. Мудоварская водокачка представлялась уязвимой. Ее вполне могли взять стремительным натиском три сотни людей. Это было бы серьезным успехом, потому что ее глубокая скважина была единственной в знойном и сухом районе ниже Маана. Без ее воды движение поездов на этом участке дороги стало бы нерентабельным с точки зрения перевозки грузов.

Австралиец Льюис сказал мне, что они со Стоксом хотели бы, чтобы я взял их в свой отряд. Это была новая привлекательная идея. С ними мы чувствовали бы себя более уверенно в отношении технического обеспечения нашего нападения на гарнизон. Сержанты очень хотели отправиться с нами, и их работа заслуживала такого вознаграждения. Они были предупреждены, что предстоявшая операция могла оказаться для них не во всем приятной. Жизнь в походе не подчинялась каким-то определенным правилам, и в пустыне не могло быть никаких поблажек никому. Отправившись с нами, они должны были забыть о комфорте и привилегиях, которые в других случаях давала принадлежность к британской армии. Им предстояло разделять с арабами все (исключая, разумеется, трофеи), в том числе наравне с ними переносить лишения в еде и питье и подчиняться обязательной для всех строгой дисциплине. Если бы что-нибудь случилось со мной, они, не знавшие арабского языка, должны были бы вести себя с арабами сдержанно и уважительно.

Льюис заявил, что ему хочется испытать себя именно в таких суровых условиях. Стокс тоже заметил, что, если его возьмут, он перенесет все трудности. Им предоставили двух из моих лучших верблюдов, седельные сумки которых были набиты мясными консервами и крекерами. Седьмого сентября мы вышли вверх по долине Вади-Итм. По пути, в Гувейре, к нам должны были присоединиться ховейтаты Ауды.

Обстановка лучше моих слов служила постепенному закаливанию сержантов. В первый день нам, привыкшим к таким переходам, ехать было очень легко. Что касается сержантов, то ни один из них до этого ни разу не садился на верблюда, и я опасался, как бы ужасный жар от голых гранитных стен Итма не довел их до теплового удара раньше, чем начнется наш поход. Сентябрь был плохим месяцем: в тени пальмовых садов Акабы термометр показывал сто двадцать градусов по Фаренгейту. Днем мы остановились под отбрасывавшей тень скалой, а вечером, проехав всего десять миль, расположились лагерем на ночь. Мы с удовольствием пили горячий чай из консервных банок и ели мясо с рисом и втайне радовались, глядя на то, как окружающая обстановка действовала на обоих новичков. Реакция каждого из них соответствовала моим ожиданиям.

Австралиец с самого начала чувствовал себя как дома и держался с арабами свободно. Когда они, уловив его настроение, стали отвечать ему товарищеским дружелюбием, это его удивило и едва ли не возмутило: он не мог себе представить, что его расположение позволит им забыть разницу между белым человеком и людьми с коричневой кожей.

Комизм ситуации состоял в том, что загар делал цвет его кожи намного темнее, чем у моих новых спутников из племени хауран, из которых меня больше интересовал младший. Он, Рахайль, казался очень некрасивым. Это был крепкий малый, может быть, слишком полный для нашего образа жизни, но именно поэтому лучше переносивший лишения. Лицо его отличалось свежим цветом кожи, щеки – одутловатостью, они даже слегка отвисали. У него был небольшой рот и сильно заостренный подбородок. Все это вместе с высокими выразительными бровями и увеличенными сурьмой глазами придавало ему несколько неестественную мину постоянного раздражения. Речь его – взрывная, с оттенком вульгарности, торопливая и неосторожная – выдавала в нем человека напористого, дерзкого, беспокойного и нервного. Ум его был не таким сильным, как его тело, но живым, как ртуть. Когда Рахайль сильно уставал или бывал чем-то раздражен, он заливался горькими слезами, впрочем немедленно прекращавшимися при любом вмешательстве, после чего к нему возвращалось его обычное состояние. Мои спутники Мухаммед и Ахмед вместе с проходившими испытательный срок Рашидом и Асефом попустительствовали поведению Рахайля, отчасти из-за достоинств его верблюдицы, а также из склонности рекламировать его персону. Ему пришлось один или два раза сдерживать свою фамильярность по отношению к сержантам.

Англичанина Стокса, по складу островитянина, непривычность арабского окружения в большей мере вынуждала оставаться самим собой. Его робкая корректность постоянно напоминала моим людям о том, что он не похож на них, что он англичанин. Понимая это, они, в свою очередь, отвечали ему уважением. Он для них был «этим сержантом», тогда как Льюис из-за своего характера, соответствующим образом проявившегося, – просто «долговязым». Было унизительно сознавать, что наши книжные познания о разных странах и временах до сих пор оставляют нас во власти предубеждений и предрассудков, как каких-нибудь прачек, лишенных способности выражать словами свои ощущения при контакте с незнакомыми людьми. Англичане на Ближнем Востоке разделялись на два класса.

Первый – тонкий, способный добиваться расположения – усваивал черты живших вокруг него людей, их речь, образ их мыслей и едва ли не манеру поведения. Он тайно руководил людьми, направляя их туда, куда ему было нужно. В результате такого традиционного влияния, лишенного всякого противодействия, его собственный характер оставался в тени, незамеченным.

Второй класс, тот самый книжный «Джон Буль», становился тем более английским, чем дольше находился вдали от Англии. Он изобрел для себя понятие «старая Англия» – средоточие всех запомнившихся достоинств, таких прекрасных на расстоянии, однако по возвращении нередко сталкивался с неприглядной реальностью и уводил свое тупое «я» в раздраженную защиту добрых старых времен. За границей под прикрытием своей железобетонной уверенности он показывал себя истым англичанином. На его пути встречались серьезные помехи, и все же его смелый пример достоин внимания.