Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

Мы доехали до колодца за три часа, напились, напоили верблюдов и запаслись водой без происшествий. После этого проехали еще десять миль или около того, не опасаясь преследования, улеглись спать и уснули, а утром почувствовали себя ужасно усталыми. Прошлой ночью Стокса страшно мучила дизентерия, но сон, а также наступивший после тревожной напряженности покой улучшили его состояние. Я с ним и с Льюисом – единственные, у кого не было груза, – поехали вперед через одну за другой громадные низины, пока перед самым заходом солнца не оказались в долине Вади-Румм.

Эта новая дорога имела важное значение для наших броневиков, потому что двадцать миль ее затвердевшей грязи могли обеспечить их переброску в Мудовару, а значит, мы могли бы в любой момент приостановить движение поездов. С такими мыслями мы въехали в проход в Румме, все еще ярко раскрашенный в цвета заката. Скалы, такие же красные, как облака на западе, были похожи на них размерами и высотой. И мы снова почувствовали, как торжественная красота Румма излечивает любые тревоги.

Спустилась ночь, и картина долины сменилась навеянным галлюцинацией пейзажем. Невидимые скалы ощущались как явные, и воображение пыталось компенсировать отсутствие плана их зубчатых вершин намеком на узор, врезанный ими в звездный небосвод. Мрак в глубине был вполне реальным – то была ночь, вселявшая мысль о безнадежности действия. Мы ощущали лишь труд наших верблюдов, то, как час за часом они монотонно и плавно вершили свой жалкий путь неогороженной тропой на краю пропасти.

Около девяти часов вечера мы были у колодца, в котором виднелась вода, на месте нашего бывшего лагеря. Мы узнали это место, потому что глубокий мрак здесь становился более влажным и темным. Повернув верблюдов направо, мы подъехали к скале, поднявшей свои увенчанные гребнями купола так высоко над нами, что, когда мы смотрели вверх, шнуры наших головных уборов соскальзывали вокруг шеи на спину. Стоило протянуть вперед хотя бы палку, которой мы погоняли верблюдов, и мы наверняка коснулись бы противоположной стены.

Наконец мы оказались в зарослях высокого кустарника. Остановившись, мы закричали. Кто-то из арабов нам ответил. Эхо моего голоса, скатывавшееся со скалы вниз, встретилось с его, поднимавшимся к нам криком: эти звуки сплелись вместе и словно схватили друг друга за горло. Слева бледно блеснуло пламя, и мы увидели там нашего часового Мусу. Он разжег костер из сучьев какого-то сильно пахнущего дерева. В свете костра открыли консервы и с жадностью их съели, запивая каждый кусок восхитительной ледяной водой, просто опьянявшей после отвратительной жидкости Мудовары, надолго иссушившей наши глотки.

Мы проспали до прихода остальных. А двумя днями позднее были в Акабе, войдя в нее со славой, нагруженные драгоценностями, хвалясь тем, что поезда оказались в нашей власти. Оба сержанта отплыли из Акабы в Египет на первом пароходе. Каир помнил о них и брюзжал оттого, что они долго не возвращались. Однако им удалось счастливо отделаться от наказания. Они победили в бою без посторонней помощи, переболели дизентерией, питались верблюжьим молоком и научились покрывать на верблюде по пятьдесят миль в день, не испытывая ни болей, ни неудобств. Алленби наградил обоих медалями.

Дни проходили в разговорах с Фейсалом о политике, об организации армии и о стратегии; одновременно подвигалась вперед подготовка к новой операции. Наша удача возбудила лагерь, и минирование поездов обещало стать весьма популярным, если бы мы смогли обучить подрывников для нескольких групп. Первым добровольцем стал капитан Пизани. Он был опытным командиром французов в Акабе, активным воякой, жаждавшим славы и наград. Фейсал нашел мне троих юнцов из Дамаска, из одного рода, страстно желавших возглавлять рейды арабских племен. Мы отправились в Румм и объявили этот рейд специальным рейдом клана Гасима. Такой уголь, подброшенный в костер, задел многих. Их алчность не позволяла им отказаться. К нам ежедневно стекалась масса желавших присоединиться, тем не менее большинство получало отказ.

Мы выступили в составе ста пятидесяти человек, с огромным караваном вьючных верблюдов без груза для предстоявшей доставки трофеев. Для разнообразия мы решили работать под Мааном и поэтому отправились в Батру, двигаясь из жары в холод, из Аравии в Сирию, от тамариска к полыни. Когда мы поднялись на перевал и увидели кроваво-красные пятна на склонах гор над полными пиявок колодцами, нас встретило первое дыхание северной пустыни. Этот воздух, слишком особенный, чтобы его можно было описать, говорил о совершенном одиночестве, сухой траве и солнце на пылающих осколках кремня.

Проводники высказали мнение, что для минирования подойдет 475‑й километр железной дороги, но мы установили, что он окружен блокгаузами, и прошли дальше по линии, до места, где она пересекала долину по высокой насыпи, с мостами у обоих ее концов и в середине. После полуночи мы заложили там новую очень мощную лиддитовую автоматическую мину. Ее закапывание отняло долгие часы, и рассвет застал нас все еще за работой. Рассвет приближался как-то робко, и, когда мы огляделись кругом, нам так и не удалось увидеть особых признаков начала дня. Прошло немало минут, прежде чем высоко над земляной кромкой, поверх причудливой дымки с размытыми краями проглянуло солнце.

Мы отошли на тысячу ярдов по поросшему кустарником ложу долины, чтобы укрыться от невыносимой дневной жары. Шли часы, солнце становилось все ярче и, казалось, сияло так низко над нами, что мы чувствовали себя раздавленными его лучами. Люди были близки к безумию, и это состояние обострялось тревожным ожиданием успеха проделанной работы. Они не могли слышать ни слова, если оно было не о мине, и постоянно в тревоге обращались ко мне, желая услышать мое мнение. За время нашего шестидневного рейда отношения между людьми дошли до крайнего накала: с трудом, но удалось уладить двенадцать случаев ссор с угрозой применения оружия, четыре угона верблюдов; были предотвращены одна женитьба, две кражи, один развод, четырнадцать актов кровавой мести, два сглаза и одно колдовство.

Все это произошло вопреки моему несовершенному знанию арабов. Меня мучил обман, содержавшийся в моих действиях. В них было больше горьких плодов принятых мною решений на арабском фронте, становившихся главными для восстания. Я поднимал арабов под фальшивыми предлогами и осуществлял ложную власть над жертвами обмана, не намного более очевидную, чем их лица, увиденные моими слезящимися глазами, постоянно ощущавшими боль после года непрерывной пульсации солнечного света.

Мы прождали весь день и всю ночь. На закате из-под куста, под которым я прилег, чтобы сделать в дневнике запись о событиях этого дня, вылез скорпион и, вцепившись в мою левую руку, ужалил меня, похоже, не один раз. Боль в распухшей руке не дала мне спать до рассвета; сняв нагрузку с воспаленного мозга, она оборвала мои бесконечные вопросы к себе самому, как бывает всегда, когда мучительная боль от какого-нибудь поверхностного физического повреждения предельно натягивает обленившиеся нервы.