Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

В день нашего прибытия турки направили верблюжий корпус, кавалерию и пехоту к Фарайфре с задачей захватить ее обратно, что должно было стать первым контрударом противника. Насир немедленно выступил им навстречу. Пока его пулеметы прижимали турок к земле, воины абу тайи продвинулись вверх, остановились в сотне ярдов от крошившейся стены, служившей единственной защитой, и перебили всех верблюдов и нескольких лошадей. Показать верховых животных бедуинам означало их верную потерю.

Позднее я вместе с Аудой находился недалеко от развилки долины, когда возник пульсирующий звук, говоривший о пуске двигателей. Сама природа затаилась перед властным шумом заработавших моторов. Птицы и вся живность в округе попрятались в кусты. Пробираясь между упавшими глыбами камня, мы услышали, как разорвалась первая бомба в глубине долины, где в чаще двенадцатифутовых олеандров прятался лагерь Пика. Машины шли прямо на нас, потому что следующие бомбы ложились ближе, а последняя разорвалась с оглушительным грохотом прямо перед нами, подняв клубы пыли рядом с захваченными нами верблюдами.

Когда рассеялся дым от взрывов, мы увидели, как два упавших на землю верблюда в агонии судорожно дергали ногами. Какой-то солдат без лица, истекая кровью, окрашивавшей в красный цвет куски разорванной плоти вокруг шеи, с пронзительным криком, спотыкаясь, бежал к скалам. Он ничего не видел и, обезумев от боли, падал с одного камня на другой, беспомощно хватаясь за воздух широко раскинутыми руками. Вдруг он затих. Мы бросились к нему, но он был мертв.

Я вернулся к Насиру, сидевшему в безопасности в своей пещере с Навафом эль-Фаизом, братом Митгаля, командовавшего воинами племени бени сахр. Хитрый Наваф был так переполнен чувством собственного достоинства и так оберегал его, что пошел бы на любую подлость, чтобы отстоять его публично. Но потом он сошел с ума, как все члены клана Фаиза, нерешительный, как они, болтливый, со странно мерцавшими глазами.

Наша довоенная платежная ведомость была тайно восстановлена в прошедшем году, когда трое из нас вползли после захода солнца в их богатые семейные шатры близ Зизы. Старший из Фаизов, Фаваз, был видным арабом, членом комитета дамасской группы, заметным лицом в партии независимости. Он принял меня с изысканным гостеприимством, накормил богатым обедом и после окончания нашей беседы снабдил нас своими роскошнейшими стегаными одеялами.

Я проспал час или два, когда чей-то голос прошептал сквозь пахнувшую дымом бороду. То был Наваф, который сказал, что, прикрываясь показным дружелюбием, Фаваз послал всадников в Зизу и что здесь скоро появятся солдаты, чтобы меня арестовать. Не было сомнений в том, что мы попали в ловушку. Мои арабы спали в отведенном им месте, готовые сражаться, как загнанные в угол звери, и убить хоть кого-то из врагов прежде, чем умрут сами. Мне такая тактика не нравилась. Когда борьба превращалась в физическую, на кулаках, я из нее выходил. Отвращение, которое я испытывал при мысли хотя бы о прикосновении ко мне, вызывало во мне более сильный протест, чем мысль о смерти и разгроме, возможно, потому, что одна такая ужасная схватка в моей юности заронила во мне стойкий страх перед прикосновением, или же потому, что я так ценил свои умственные способности и презирал свое тело, что мог бы поступиться вторым ради первого.

Наваф выполз под полотняной стенкой палатки, и мы последовали за ним, волоча в седельной сумке несколько моих вещей. За следующей палаткой, принадлежавшей самому Навафу, преклонив колени, отдыхали оседланные верблюды. Мы тихо сели в седла. Наваф вывел свою кобылу и проводил нас, с винтовкой на изготовку у бедра, до железной дороги и дальше в пустыню. Там он объяснил, как, ориентируясь по звездам, держать нужный нам, по его предположению, курс на Баир. А еще через несколько дней умер шейх Фаваз.

Я объяснил Фейсалу, что Насир продолжит диверсии на железной дороге еще месяц, а после того, как туркам удастся от него отделаться, пройдет еще не меньше трех месяцев, прежде чем они смогут напасть на нас в Абу-эль‑Лиссане. К тому времени наши новые верблюды должны быть готовы к нашему собственному наступлению. Я предложил попросить его отца, короля Хусейна, уже теперь переправить в Акабу регулярные части с Али и Абдуллой. Это подкрепление увеличило бы численность нашей армии до десяти тысяч солдат.

Мы разделим их на три части. Немобильные подразделения составят силы сдерживания, которые не дадут пошевелиться Маану. Тысяча всадников на новых верблюдах начнет наступление в секторе Дераа – Дамаск. Остальные образуют второй экспедиционный контингент в составе двух или трех тысяч пехотинцев для продвижения на территорию племени бени сахр и соединения с Алленби в Иерихоне. Дальний рейд на верблюдах с захватом Дераа или Дамаска вынудит турок вывести из Палестины одну дивизию или даже две для восстановления своих коммуникаций. Ослабив таким образом противника, мы дадим Алленби возможность продвинуть свой фронт по меньшей мере до Наблуса. Падение Наблуса разорвет боковую коммуникацию, обеспечивающую мощь турок в Моабе, и им придется отступить на Амман, отдав в наше полное распоряжение нижнее течение Иордана. Практически я предлагал использовать арабов племени хауран для того, чтобы способствовать нашему продвижению до Иерихона, а это полпути до нашей цели – Дамаска. Фейсал согласился с этим предложением и дал мне письма к своему отцу, в которых рекомендовал согласиться с этим планом. К сожалению, старик теперь был мало склонен прислушиваться к советам сына, не говоря уже о черной зависти к нему, который действовал слишком хорошо и в чрезмерных масштабах пользовался помощью англичан. Готовясь к объяснениям с королем, я полагался на объединенную поддержку его казначеев Уингейта и Алленби. Я решил лично отправиться в Египет, чтобы убедить их написать королю достаточно жесткие письма. В Каире Доуни согласился как с переводом южных регулярных частей, так и с независимым наступлением. Мы пошли к Уингейту, аргументировали свою точку зрения и убедили его в том, что это хорошие идеи. Он написал письма к королю Хусейну, настоятельно рекомендовавшие ему усилить Фейсала. Я настаивал на том, чтобы Уингейт разъяснил королю, что продолжение предоставления военных субсидий будет зависеть от его реакции на наши рекомендации, но Уингейт не пожелал проявить строгость и изложил свои мысли в тоне вежливости, что могло показаться старику из Мекки свидетельством подозрительной утраты твердости.

Но эти меры обещали нам так много, что мы отправились к Алленби просить помощи в оказании давления на короля. В ставке главнокомандующего мы почувствовали совсем другую атмосферу. Здесь всегда все жило энергией и надеждой, но теперь чувствовалось, что были доведены до необычно высокой степени логика и координация действий. Алленби отличался странной слепотой при подборе людей, что в большой степени объяснялось величием и благородством его души: он считал излишними особенно хорошие качества своих подчиненных, но недовольный этим Четвуд опять вмешался и поставил Бартоломью, начальника своего собственного штаба, на третье место в иерархии. Бартоломью был еще более сложным человеком, еще более вышколен как солдат, более заботлив и добросовестен и представлялся лидером команды друзей.