Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Тут зал начал прямо-таки в голос смеяться — видимо, все вспомнили оговорки самого докладчика, «замечательную дачу». Смех был так откровенен, что даже величественный и немного лукавый царедворец Волгин едва не лишился олимпийского спокойствия. Он тронул звонок, вежливо остановив Островитянова:

— Товарищи! Я прошу вас не ослаблять внимания. Академик Островитянов освещает сейчас особенно важный вопрос. Всем нам, научным работникам, абсолютно необходимо упорно работать над стилистикой речи, чтобы успешно нести знания в массы.

Но не звучала ли в его словах некая тончайшая ирония?

Кишинев, сентябрь 1974 г.

Только что кончился дождь и скоро опять начнется. Парит. От земли, от довольно высокой уже травы поднимается густой молочно-белый туман. Стало душно, и я возвратился на наш круг — бетонную дорогу между дач. Сейчас она пустынна. Впрочем, вот вдали показались трое — мужчина и две женщины.

Когда вот так бредешь один, мысли текут вольно, прерываются воспоминаниями. Лет пятьдесят тому назад Костя готовился в вуз с репетитором — студентом-математиком Петей Ризом. Учитель был лишь немного старше ученика. У Пети была жена Гуля. У Гули был туберкулез. Однажды Петя привел Гулю — показать ее нашему папе. Красивая девочка, милая и трогательно беспомощная. Петя благодарил папу как-то даже исступленно. А папа, когда они ушли, долго покачивал головой. Костя поступил, и Петя перестал у нас бывать. Потом мы услышали, что он оставил Гулю (в нашей семье сказали неодобрительно — «бросил»). Еще через несколько лет мы встретили Петю в Доме ученых с новой женой. Да, я просто вижу его — как он уходит вдоль домученской ограды.

А те трое приблизились. Это люди новые в Мозжинке — я встречаю их только с этой зимы. И еще не знаком. Таких вот знакомых незнакомцев мы иногда по-своему называем, даем им имена или клички. Его я зову про себя «Глухонемой испанец» — по воспоминанию из Тома Сойера. Скорее всего, у него на самом деле нет этого порока. Но на испанца он действительно очень похож: небольшого роста, чрезвычайно смуглый, с живыми черными глазами, пушистыми седыми бакенбардами и усами. Сейчас на нем берет, что еще усиливает испанистость. А женщины беленькие. Наверное, мать и дочь. Женщины улыбаются чуть снисходительно — наверное, думают о деревенской манере здороваться с незнакомыми…

Но, уже отойдя немного, я слышу, что старик окликает меня. Оборачиваюсь. Он отделился отдам и быстро идет ко мне. Ему явно неловко.

Признаюсь, я даже не расслышал, что именно он мне сказал; меня вдруг осенило:

— Вы Петр Михайлович Риз?

— Да. А вы?

Я назвался.

— Сын… — он несколько замялся.

— Григория Исааковича, — сказал я, и он оживленно закивал.

— Как вы меня узнали?

— Ведь я знал вас еще совсем молодым человеком.

— А я знал вас мальчиком…

Я поклонился, и мы разошлись.

Что мне было сказать ему?

Когда и почему я почувствовал , кто он? И все воспоминание было навеяно уже этим чувством. Но ведь, даже поравнявшись, я еще не осознал этого! Узнал я его лишь тогда, когда он догнал меня и заговорил. И как вспомнил отчество — это я, который никогда не может запомнить, кого как зовут? У Пети не было ни усов, ни бакенбард, а шевелюра черная как смоль. Пожалуй, только глаза… Но как раз глаз-то я на таком расстоянии увидеть не мог.

И еще. Что я ответил бы на вопросы обо всех наших? Что из всей большой семьи остался я один?

И он тысячу раз прав, что не стал расспрашивать.

Мозжинка — Москва, 16 апреля 1977 г.

Началось с обычного. Ученый секретарь института сказал, что нужно ехать на совещание в комитет. Название комитета мало знакомо.

— Да вы знаете этот дом. Он недалеко оттуда, где был наш институт, только не на Фрунзе, а на Калинина.

И почему-то перед глазами встал пышный особняк, по стенам которого лепятся огромные раковины и причудливо вьется толстый морской канат. Дом, что с детства был для меня образцом безвкусицы: «Аляповат, как особняк Морозовой», — говорили тогда у нас, хотя и в те годы давно уж не принадлежал он Морозовой, а был, кажется, резиденцией японского посла.

Но, забредя теперь в его огромные полупустые залы, я убедился, что ошибся адресом. Нет, здесь не Комитет, а Общество. Даже Союз обществ. Надо через улицу, в другой особняк, тоже с детства знакомый. Когда-то в нем помещалась «Крестьянская газета». И, переходя улицу, я почти наяву услышал резкий голос Агреста, председателя нашего форпоста:

— Запомните, гебята: собигаемся у кгестьянской газэты и идем пгамо за кгестьянской газэтой!

Форпост… Крестьянская газета… Давно это было — моя первая демонстрация! Теперь, пожалуй, никто и не знает, что такое форпост, хотя и могут еще помнить, что за газета «Крестьянская»…

Совещание длилось долго, и за занавешенными окнами я совсем забыл, где нахожусь: дела были те же, что и у нас в Черемушках.

Может быть, потому, что я вышел из темного коридора, солнечный свет так ослепил и оглушил меня. Только сделав несколько шагов по улице, я остро ощутил эту давно знакомую прелесть старого города. Машины одна за другой катились по мостовой, как мне казалось, без малейшего шума. Толпы людей шли по тротуарам, но я не слышал ни их шагов, ни разговора. Так бывает во сне или если уши ватой заткнуть.

Узкая Воздвиженка вся пронизана косыми лучами солнца. С близкого расстояния видны только нижние этажи домов — окошки, громадные витрины. Стены сливаются в одну серо-золотистую гамму. Напротив — красновато-желтые шары деревьев палисадника как будто светятся изнутри мягким светом. Неяркое голубое, тоже чуть тронутое золотом небо расчерчено секущими проводов, а вдали на его голубом фоне — залитый солнцем стройный шатер кремлевской башни. Резкие тени очерчивают у его основания каменные завитки.

Мне бы туда, к метро. Но ноги сами пошли через улицу, в еще более узенький переулочек, где ничто не изменилось едва ли не с прошлого столетия. Впрочем, нет. Вот этот дом я помню, как строился. Но каким старым выглядит он теперь!

«Да и сам-то ты уже не первой молодости! Зачем ты идешь туда, к Никитской? Ну, раньше ходил по этому переулку к дядьке. Потом — в университет. Но теперь тебя мало кто узнает на Герцена, 5. А кто и узнает — удивится: зачем он пришел? И напротив истфака, в квартире, где жил дядька Константин, никого у тебя нет — ни родных, ни знакомых. И вообще никого у тебя в этом районе теперь нет. Незачем поворачивать и налево, к Консерватории. Шурку ты видел тогда в последний раз. Как мы едва узнали друг друга обритыми!»

Сколько здесь было друзей — и вот нет никого. Кто убит, кто умер, кто уехал. Ты здесь один теперь, совсем один.