Михаил Рабинович - Записки советского интеллектуала

Конечно, шок. Конечно, случайность. Но так ли уж невероятно было увидеть Борину могилу? Столько людей здесь погибло, что многие из тех, кто приезжал в те дни в Смоленск, могли увидеть могилу родственника или знакомого. И не так уж неожиданно для себя.

На другой день мы поехали в Гнездово. Огромный могильник — самый крупный в нашей стране. Конечно, уничтожить все 3000 курганов не пытались. Но десяток-другой испортили, устроив в них землянки. И на городищах есть и ямы, и окопы. Возвращались в город на подножках проходившего санитарного поезда.

— Мандат разрешает нам остановить поезд, — сказал Арциховский. — Но сядем лучше на ходу, не афишируя нашей миссии. Т тому же сейчас тепло, а ехать недалето.

Он взгромоздился на подножку, заняв ее целиком, на подножке соседнего вагона примостились мы с Шурой.

— Не засыпай по обыкновению, — сказал Шура. — И давай Артемию не дадим заснуть, а то он упадет — мы-то с тобой держим друг друга. Будем говорить все время — за беседой не заснем.

Я не сказал, что в Смоленске было уже какое-то сараеобразное помещение для приезжих, и нам удалось получить там койки. Но в тот день, когда мы кончили наши дела, все время шел проливной дождь. Уже мы привели в порядок всю документацию (печальный итог — только памятникам археологии Смоленска и его окрестностей немцы нанесли урон, оценивавшийся во много сотен тысяч тогдашних рублей!). Теперь нужно бы заверить наши акты у главного архитектора города — а как его найдешь в такой дождь! Но, как ни странно, нас выручили наши же громкие сетования. Оказалось, что один из расквартированных в том же помещении приезжих и есть вновь назначенный главный архитектор и что печать он носит с собой — пока хранить негде.

Мы оставили архитектору по экземпляру всех заверенных актов.

С тех пор я не раз бывал в Смоленске и в Гнездове. Везде ведутся раскопки. Город красив и очень чист.

А перед моим внутренним взором — все тот, давний, разрушенный и только начинающий возрождаться древний Смоленск.

Москва, 15–17 октября 1989 г.

Да простит мне читатель это нескромное сравнение, но, право же, у всякого из нас есть свой Державин — человек, у которого не учишься непосредственно, но встречи с которым — событие в жизни, а какая-то из них навсегда западает в сердце ощущением окрыляющего успеха. Моим Державиным был Василий Алексеевич Городцов.

Каждый раз, входя в зал заседаний Института археологии, я вижу в золотой раме его портрет. Гордо повернутая почти что в профиль, редкостно красивая какой-то особенной, благородной красотой голова, изящный нос с горбинкой, аккуратно подстриженные седые волосы и усы, артистичный галстук «бабочкой». Но я знал Городцова уже не таким.

Нужно сказать, что услышал я о Городцове задолго до того, как увидел его. О нем сочиняли легенды. Например, будто у Городцова была лошадь, которая сама останавливалась возле находок.

Злые языки говорили, что мой учитель, Артемий Владимирович Арциховский, потому не ходит на заседания, что в зале висит портрет Городцова. А между тем Василий Алексеевич был его учителем. Когда пробежала между ними черная кошка, я не знаю, но к тому времени, как мы познакомились с Артемием, эта кошка, видимо, только и делала, что бегала между ними взад и вперед. Арциховский никогда не упускал случая рассказать что-нибудь дурное о Городцове. Не в лекциях, конечно, а, как говорится, в частной беседе. То — что Городцов не знает иностранных языков, то — что бормочет невнятно на докладах, то — что рассказывает скабрезные истории, то — что состоит членом эфемерной Тулузской академии [130], а в нашу Академию наук сколько раз проваливался. А «мо» Городцова об Артемии мы тоже знали. В первой же экспедиции я услышал о Городцове и от других археологов. Софья Васильевна Романовская рассказала как-то, что самую знаменитую свою находку — Тимоновку — он обнаружил с третьего раза. Год копали — нашли несколько кремешков и косточек. В другой раз приехали через несколько лет, копали-копали — нет ничего. Вдруг на дне раскопа — номер газеты «Правда». Старик нехорошо выругался и велел закладывать рядом новый раскоп. Там и оказалось прославившее его жилище первобытных людей. Так он врезался в мою память — темпераментный, неунывающий, настойчивый, способный ошибаться и тут же исправлять ошибки. И говорила о нем Софья Васильевна совсем не так, как Арциховский: видно было, что ей этот человек был чем-то дорог и глубоко симпатичен.

Прошло года два. В МОГАИМКе — так называлось сокращенно Московское отделение Государственной академии истории материальной культуры — обсуждали «Введение в археологию» [131]— курс лекций Арциховского. Это учреждение с таким пышным названием тогда впервые получило в Москве собственное помещение — в Китай-городе, в Большом Черкасском переулке. До революции там была какая-то лавчонка, теперь — несколько полутемных комнатушек, соединенных узкими переходами, крутыми лесенками. В те годы это было большое достижение, и, надо сказать, потом мы чувствовали себя там как дома. На обсуждение, конечно, пришли все археологи Москвы. И когда сбор был уже полон, хлопнула еще раз входная дверь и по комнатам пробежал шепот: «Городцов приехал…» Мы, студенты, конечно, ринулись в коридор. И там увидели небольшого роста, полного, несколько обрюзгшего, но очень изящно одетого старика в хорошо сшитом костюме (что тогда было редкостью). ГАИМКовские катакомбы были ему явно внове, он только что задел белёную стенку и теперь как-то виновато обчищал рукав пиджака. Старика почтительно сопровождали. Направляясь мимо нас в «зал заседаний», он споткнулся о стоявшие штабелем деревянные лотки, видимо, раздумал входить, махнул рукой и прошел в «кабинет» заведующего.

Не помню, выступал ли он в тот вечер и был ли вообще в зале — слишком я волновался тогда, готовясь к собственному выступлению. Монгайт рассказывал, что старик рано ушел, бросив на пороге:

— В толк не возьму, почему эту книжку так хвалят!

Мне запомнилось другое. На заседании Отделения истории и философии Академии наук в большом, светлом, с расписным потолком зале старого княжеского особняка на Волхонке молодой тогда ленинградский археолог Третьяков докладывал о раскопанном им городище Березняки. Это была сенсация: славянское городище IV века с укреплениями, общественными зданиями, «домиком мертвых». Третьяков, высокий, лысоватый блондин в блестящих очках, с неприятным лицом педанта-учителя, говорил очень толково, но как-то оскорбительно снисходя к собравшимся, четко выговаривая каждое слово, поясняя одной фразой другую, точно опасаясь, что присутствующие академики не в состоянии понять глубокий смысл им сказанного. Когда он кончил, председательствовавший академик Лукин-Антонов, сказал: