Владимир Жданов - Добролюбов

Б. Сциборский в своих воспоминаниях добавляет к этому, что у Добролюбова было немало и врагов, «особенно в последнее время институтской жизни, когда направление его ясно обозначилось». Но даже враги по убеждениям относились к нему, как к человеку, который стоял гораздо выше их по своей честности и по уму. Его решительно все уважали, хотя и не все любили. Не любили же за резкость приговоров и откровенность суждений, за ту прямоту, которой не переносит умеренная посредственность. Ведь Добролюбов «не скрывал никогда и ни к кому своей антипатии». Эта черта его характера проявилась с еще большей силой в позднейшие годы.

Добролюбова знали не только его однокурсники. Студент Иван Конопасевич, поступивший в институт годом позднее, рассказывал Чернышевскому, что на его курсе влияние будущего критика на умы молодежи превосходило влияние всех воспитателей и профессоров.

Особый ореол вокруг Добролюбова создавало его общение с «Современником», с Чернышевским и Некрасовым, о чем, конечно, знали студенты. «С жадным любопытством расспрашивали мы его об этих личностях, так занимавших нас и так возбуждавших к себе наши симпатии», — рассказывает тот же Шемановский.

В это время Добролюбов действительно уже мог многое рассказать своим товарищам о таком замечательном человеке, как Чернышевский. Один из его рассказов сохранился в виде большого письма к Николаю Турчанинову, уехавшему домой на каникулы. Здесь Добролюбов откровенно и подробно рассказал о своей глубокой привязанности к Чернышевскому, о своем преклонении перед ним.

Добролюбов начал часто бывать у своего нового друга, засиживаясь до глубокой ночи, иногда даже оставаясь у него ночевать. Уже 1 августа он писал Турчанинову в Саратов: «С Николаем Гавриловичем сближаюсь все более и все более научаюсь ценить его. Я готов был бы исписать несколько листов похвалами ему… Я нарочно начинаю говорить о нем в конце письма, потому что знал, что если бы я с него начал, то уже в письме ничему, кроме него, не нашлось бы места. Знаешь ли, этот один человек может примирить с человечеством людей самых ожесточенных житейскими мерзостями. Столько благородной любви к человеку, столько возвышенности в стремлениях и высказанной просто, без фразерства, столько ума, строго последовательного, проникнутого любовью к истине, — я не только не находил, но не предполагал найти. Я до сих пор не могу различать время, когда сижу у него…»

Быстро поняв друг друга, убедившись в полном единстве взглядов и мнений, они вели долгие беседы, откровенно обсуждая те самые «великие вопросы», которые стояли в центре внимания всех передовых людей той эпохи. «Я бы тебе передал, конечно, все, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно». Если бы и не дошли до нас эти слова Добролюбова, все равно мы бы не сомневались: они говорили о крепостном праве, о тяжелом положении народа, о произволе властей, о возможности революции в России.

Эти разговоры имели большое воспитательное значение для Добролюбова. Правда, основы его революционно-демократического мировоззрения сложились еще до личного знакомства с Чернышевским, который уже при первой встрече был поражен зрелостью и самостоятельностью суждений молодого студента. Однако Чернышевскому, несомненно, пришлось сыграть немалую роль в его развитии. Добролюбов учился у него, когда читал диссертацию об эстетике и «Очерки гоголевского периода»; он продолжал учиться у него и теперь, когда в личном общении пополнял свои философические и экономические познания, а главное, углублял свое понимание жизни, укреплялся в своем революционном отношении к ней. Перед ним был живой пример человека, сознательно посвятившего себя большому общественному делу, преданного народу, проникнутого высоким пониманием идеи патриотизма. В России того времени Добролюбов не мог бы выбрать для себя лучшего учителя и воспитателя. Ведь именно Чернышевский олицетворял собой наиболее высокий уровень общественно-политического сознания эпохи, в нем нашли самое полное воплощение лучшие черты нового поколения передовой демократической интеллигенции, к которому принадлежал и Добролюбов.

Сам Чернышевский впоследствии настойчиво отрицал свое влияние на Добролюбова. В этом была и скромность — характернейшая черта великих шестидесятников — и напрасное опасение набросить хотя бы маленькую тень на человека, перед достоинствами которого он беспредельно преклонялся, и справедливое признание того факта, что Добролюбов в основном сформировался и установился самостоятельно. Но не подлежит сомнению, что Чернышевский очень много значил для всех, кто с ним соприкасался, не исключая и такого выдающегося человека, каким был Добролюбов. Интересное свидетельство об этом оставил Шемановский; он писал, обращаясь к Чернышевскому: «На Добролюбова может быть прямого влияния вы не имели, да на него такое влияние едва ли кто производил: он развивался вполне самобытно; но косвенное влияние, так сказать, пробуждающее, имели многие, как Белинский, Герцен, Некрасов, Тургенев и вы». Это утверждение будет гораздо точнее, если мы перенесем имя Чернышевского на одно из первых мест.

В упоминавшемся письме Добролюбова к Турчанинову есть такое знаменательное признание: «С Николаем Гавриловичем толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Гранозский — Забелина и т. п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моем смысле вся честь сравнения относится к Николаю Гавриловичу…»

В общении с Чернышевским, в беседах, происходивших летом 1856 года, Добролюбов приобретал ту духовную закалку, ту зрелость мысли, которая ;так поразительна в этом молодом человеке. Эта ранняя зрелость, несомненно, была не только результатом гениальной одаренности, но и следствием плодотворной учебы у Чернышевского и у других идейных вождей передового русского общества — Белинского, Герцена, Некрасова.

Наблюдая за идейным развитием Добролюбова в этот период, мы можем обнаружить прямые следы воздействия Чернышевского. Оно заметно и в литературно-критических работах Добролюбова и в его отношении ко многим важным вопросам, общественно-политической борьбы того времени. Признание правоты Чернышевского как идеолога крестьянской революции — таков был один из ярких признаков наступившей идейной зрелости молодого критика. Она сказалась также в глубоком осознании им своей духовной независимости, в том чувстве удовлетворения, какое он испытывал при мысли о полном освобождении от власти религиозных авторитетов, от веры в «незримого покровителя». Это чувство он выразил в стихах, написанных осенью 1856 года, видимо в связи со второй годовщиной со дня смерти отца: