Владимир Жданов - Добролюбов

Как ни мрачны были события, пересказанные в добролюбовской статье со слов Аксакова, но критик умел и среди них найти здоровое начало русской жизни. «…И тут, — писал он, — как везде, есть одна сторона, отрадная, успокаивающая: это вид бодрого, свежего крестьянского населения, твердо переносящего все испытания… Много сил должно таиться в народе, который не опустился нравственно среди такой жизни, какую он вел много лет, работая на Багровых, Куролесовых…»

И он заканчивал статью словами, полными ясной веры в будущее словами, напоминающими призывы революционной прокламации: «…грядущие поколения ожидает не принужденный труд без вознаграждения, а свободная, живая деятельность, полная радостных надежд на собрание плодов, на неотъемлемую, собственную жатву того, что посеяно. Скорее же прочь все остатки отживших свое время предрассудков!.. Голос правды, голос любви призывает: не время оставаться в прежней праздности и апатии…»

Можно ли было сказать больше на страницах подцензурного журнала? Можно ли было яснее выразить надежду на то, что придут времена, когда русский крестьянин будет, наконец, собирать для себя те плоды, которые сам же посеял?

Если, разбирая книгу о крепостном помещичьем быте, Добролюбов говорил о свободе «грядущих поколений», то стихи какого-нибудь третьестепенного стихотворца давали ему иной раз повод поднять насущные вопросы русской поэзии. Так, ему попалась под руку книжка стихотворных опытов Е. Вердеревского; высмеяв его жалкие претензии, сравнив его «по величию души» с графом Хвостовым, который прославился своей бездарностью, критик отвергает жалобы автора на то, что поэты будто бы погибают от журнальных насмешек. Вероятно, погибают не те поэты, от которых могла бы что-нибудь приобрести русская литература, отвечает на это Добролюбов. Если так, то нечего и жалеть о них. «А явись человек с сильным поэтическим талантом, с горячим сочувствием к интересам родины, с уменьем отозваться благородно и смело на все общественные и народные явления Руси, — нет сомнения, что такой поэт был бы встречен общим вниманием и был бы поддержан всеми…»

Образ такого поэта-патриота, выразителя и защитника народных интересов, давно уже рисовался Добролюбову, — вспомним хотя бы, с каким нетерпением он ждал его появления, еще будучи студентом, когда события начавшейся Крымской войны породили поток сусально-патриотических виршей!

С уничтожающим сарказмом отзывался он о людях, лишенных чувства национальной гордости, не дорожащих своим отечеством, не умеющих ценить родной язык. Он не мог сдержать своего гнева, когда ему попадала в руки книжка какого-нибудь Николая Семенова, изданная на французском языке в Париже. Показывая полное ничтожество и вопиющую бездарность этого русского иностранца, Добролюбов в то же время высмеивал его космополитические претензии: «Россия, как ни огромно ее протяжение, тесна для него, удивления семидесяти миллионов, говорящих по-русски, мало ему… Он хочет заявить себя перед Европой… И вот он прибегает к всемирному языку — сочиняет свою книжку по-французски, спешит в Париж…»

В то же время Добролюбов не жалел сатирических красок, разоблачая лжепатриотические и псевдогражданские стремления некоторых литераторов, становившихся в позу обличителей общественных пороков. Эти «обличители» делали вид, что они идут в ногу со временем, много говорили о своих заслугах, но в то же время старательно обходили действительные недостатки тогдашнего уклада жизни, не касались коренных язв крепостнического режима.

Либеральное обличительство широко распространилось в те годы, стало своего рода модой. Появилось множество романов, пьес и повестей, осуждавших злоупотребления мелких чиновников и городовых. Начался период так называемой «гласности», которую всячески превозносили в газетах; однако она и в малой мере не могла удовлетворить людей, стремившихся к революционным преобразованиям. И Добролюбов жестоко высмеивал литераторов, пытавшихся «осветить грозным факелом сатиры темные деяния волостных писарей, будочников, становых, магистратских секретарей и даже иногда отставных столоначальников палаты, пробудить в сих очерствелых и ожесточенных в заблуждении… существах горестное сознание своих пороков и слёзное в них раскаяние, чтобы таким образом содействовать общему великому делу народного преуспеяния…».

У Добролюбова вызывала отвращение фигура раскаявшегося станового пристава, осознавшего свои пороки и возведенного чуть ли не в герои литературы усердием дешевых сочинителей. Критик безжалостно выставлял на позор их «мрачную, глухую, непроницаемую бездарность». Он ратовал за литературу больших идей, за героя — носителя лучших стремлений русской жизни, за тип писателя-гражданина, выражающего самые благородные черты своего народа и своей эпохи. И понятно, почему такое раздражение вызывали у него сатирические потуги бесчисленных Половцевых, Львовых и Дьяконовых, которым он вынужден был посвящать специальные статьи. В их произведениях обличались безнравственные взяточники, а положительные герои не брали взяток и на этом основании служили в глазах авторов «идеалом всех человеческих совершенств».

Неверно было бы думать, что Добролюбов в первые годы своей деятельности в «Современнике» только разоблачал и высмеивал. Правда, в текущей литературной продукции ему редко приходилось встретить книгу, которую он мог бы уверенно рекомендовать читателю. Но он тщательно искал в тогдашней литературе светлых и отрадных явлений, по крупицам собирал ее положительный опыт, стремился поддержать все, что появлялось честного, талантливого, сулившего какие-нибудь надежды в будущем. Характерно, например, что книгу переводов

В. Курочкина из Беранже Добролюбов встретил восторженной статьей, ибо она позволяла ему поднять вопрос о том, что сила подлинного поэта состоит в его связи с народом, с массами. Он сочувственно цитировал слова французского песенника: «Любовь к отечеству и любовь к независимости составляют два главные предмета моих песен, и я старался говорить о них языком, понятным народу». Нет никакого сомнения в том, что Добролюбов сознательно и расчетливо ссылался на эти слова. Он обращался с ними к современным русским поэтам, многие из которых были далеки от жизни, от подлинных потребностей в запросов общества.

Критик видел смысл своей деятельности в том, чтобы повернуть русскую литературу к народным нуждам, насытить поэзию высокими идеями общественного служения. Вот почему, разбирая стихи Беранже, он настойчиво подчеркивал: «Во всех его песнях любовь к родине сливается с любовью к народу; он справедливо и гордо презирает те мишурные фразы о какой-то отвлеченной любви к величию родной страны, под которыми обыкновенно укрывается своекорыстие или сухость сердца… Любовь к народу постоянно одушевляла Беранже».