Владимир Жданов - Добролюбов

Сурово отвергая «слово гнилое и праздное», Добролюбов хотел, чтобы то слово, с которым он обращался к читателю, было «свежим и гордым», заставляющим сердце кипеть «отвагою гражданина», По природе своей он был трибун, агитатор, проповедник. Но уста его часто были скованы цензурой. Однажды Добролюбов воскликнул: «Боже мой, сколько великолепных вещей мог бы написать Некрасов, если бы его не давила цензура!» То же самое полностью можно отнести и к нему самому. Сколько пламенных, призывных слов, обращенных к народу, могло бы выйти из-под пера критика, если бы ему не приходилось все время оглядываться на цензуру!

Теперь трудно даже представить себе, какое громадное количество сил и времени приходилось тратить ему для того, чтобы находить способы выражения своих мыслей. Приходилось рассуждать витиевато и туманно, прибегать к эзоповскому языку и всевозможным иносказаниям, приходилось ограничиваться намеками, надеясь на то, что читатель сумеет уловить ход мысли и догадаться сам о том, чего не мог сказать автор. У Добролюбова выработалась даже специальная терминология, которую научились понимать его читатели. Так, революцию он обозначал понятиями «святое дело», «особые обстоятельства», «самобытное воздействие народной жизни» и др. Не раз, доведенный до отчаяния поисками «обходных путей» и аллегорий, он прямо обращался к читателю, заявляя, что лишен возможности говорить с ним открыто, как ему бы хотелось. Одну из лучших своих статей Добролюбов заканчивал такими словами: «Многое мы не досказали, об ином, напротив, говорили очень длинно, но пусть простят нас читатели, имевшие терпение дочитать нашу статью. Виною того и другого был более всего способ выражения, — отчасти метафорический, — которого мы должны были держаться… Иногда общий смысл раскрываемой идеи требовал больших распространений и повторений одного и того же в разных видах, — чтобы быть понятным и в то же время уложиться в фигуральную форму, которую мы должны были взять для нашей статьи… Некоторые же вещи никак не могли быть удовлетворительно переданы в этой фигуральной форме, и потому мы почли лучшим пока оставить их вовсе. Впрочем, те выводы и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами прийти на мысль читателю, у которого достанет терпения и внимания до конца статьи».

Но даже написав статью таким образом, то есть широко использовав «фигуральную форму», Добролюбов вовсе не мог быть уверен в том, что теперь его детище, наконец, появится в журнале.

Цензорское перо издавна по справедливости считалось бичом русской литературы. Как ни тупы были царские цензоры, наблюдавшие за «Современником», однако они весьма умело калечили статьи, руководясь то трусостью, то подозрительностью, а то и настоящим чутьем к скрытой «крамоле». И нередки были случаи, когда статья, побывавшая у цензора, возвращалась в редакцию в неузнаваемом виде, вся исчерченная красными чернилами. Достаточно вспомнить, например, печальную историю статьи Добролюбова о тургеневском «Накануне»: из первого ее варианта цензура вымарала полтора листа, то есть половину всего текста. Автор написал статью заново, но она опять не была пропущена, и только третья редакция появилась в «Современнике». Такие истории происходили нередко.

Переговоры и споры с цензорами испортили немало крови Добролюбову, не говоря уже о том, что они отнимали массу времени у всех руководителей «Современника». Чернышевский писал Добролюбову о цензоре Рахманинове: «…Он глупая скотина… Впрочем, я с ним теперь приятель, но это не помогает. Я выпил у него по крайней мере 25 стаканов кофе и чаю, а пользы все-таки не было никогда». Панаев специально ездил к цензору для того, чтобы отвлекать его внимание разговорами, а в это время Чернышевский заставлял его поскорее просмотреть и подписать корректуру, да еще упрашивал Панаева: дескать, не мешайте, Иван Иванович, перестаньте рассказывать всякий вздор…

Добролюбов был упорен и настойчив, он охотно жертвовал временем и нервами, только бы не уступить, только бы отстоять свою мысль. Случилось, что даже Некрасов не выдерживал и махал рукой; Добролюбов же продолжал упорствовать и в конце, концов добивался некоторых успехов. Однажды в десятом часу вечера он приехал от цензора сильно раздраженный: оказалось, ему не удалось восстановить вычеркнутые места из чьей-то статьи, предназначенной для очередной книжки журнала. Некрасов отнесся к этому довольно спокойно, как к явлению вполне обычному:

Охота вам в такую скверную погоду ездить к цензору, толковать с ним битый час! Через два месяца пошлем к нему новый набор этой статьи, он позабудет, что уже читал ее, и, наверное, пропустит…

Добролюбов, по словам присутствовавшей при этом Панаевой, пристально смотрел на Некрасова, явно возмущенный его спокойным тоном.

— Что же, — заговорил он, сдерживая себя, — по-вашему, мы будем преподносить читателям запоздалые статьи по вопросам, которыми общество интересуется сегодня?

— Ну что делать! — возразил Некрасов.

— А небось, — иронически заметил Добролюбов, — если бы вы, проголодавшись, пришли в ресторан и заказали себе хороший обед, а вам подали подогретые кушанья, то не так покойно отнеслись бы к этому…

Некрасов встрепенулся и ответил:

— Было время, что и я так же волновался, как вы… Но горький опыт убедил меня, что надо благоразумнее относиться к подобным вещам. Вот вы волнуетесь, вредите своему здоровью, поскакали к цензору, а из этого никакого толка не вышло.

— Выйдет! — убежденным тоном ответил Добролюбов. — Я сейчас же иначе выражу те места, которые цензор выкинул, и завтра утром опять поеду к нему и не час, а два, три буду сидеть у него и толковать ему, что он словно пуганая ворона — куста боится!

Действительно, Добролюбов был неутомим и изобретателен в борьбе с цензурой. Как-то в письме к Некрасову, жаловавшемуся на притеснения, он еще раз выразил свое убеждение, что цензура не может помешать «делу таланта и мысли»; он хотел сказать, что подлинный талант непременно пробьет себе дорогу, преодолеет все препятствия. Сам Добролюбов пробивал дорогу своим мыслям с помощью разных способов и приемов, о которых можно написать целую книгу, — так они были хитроумны и своеобразны. Сошлемся для примера хотя бы на следующие слова Добролюбова из письма его к С. Т… Славутинскому (писателю, близкому к «Современнику»): «Вообще, чтобы Ваши труды не пропадали в цензуре, необходимо говорить фактами и цифрами, не только не называя вещей по именам, но даже иногда называя их именами, противоположными их существенному характеру».

Именно так нередко поступал сам Добролюбов, и мы не должны забывать об этом, читая его статьи. Вспомним, например, знаменитое сопоставление Болгарии с Россией в статье «Когда же придет настоящий день?». Болгария, говорит критик, порабощена турками, в ней «нет общественных прав и гарантий»; «Россия, напротив того, государство благоустроенное, в ней, как известно всем и каждому, существуют мудрые законы, охраняющие права граждан и определяющие их обязанности, в ней царствует правосудие, процветает благодетельная гласность…». Разумеется, никто не мог бы поверить в искренность Добролюбова, когда он столь непринужденно восхвалял «мудрые законы» крепостнического государства. И даже цензура почувствовала в его словах насмешку: не решившись прямо зачеркнуть это место, она все-таки нашла нужным умерить непрошеные восторги. Цензор вычеркнул фразу «как известно всем и каждому», выбросил слово «мудрые», а в конце этой тирады оказалось изъятым замечание о том, что у нас «в виде стада никого не гоняют», которым Добролюбов заканчивал свою ироническую характеристику «благоустроенного государства».