Александр Гергель - Возвращение на Арвиндж

Через некоторое время я услышал, как в кубрик кто-то вошел. Судя по звуку шагов, это был кто-то из дембелей, которых всегда легко узнать по походке, по неспешному шагу с пришаркиванием. Вошедший действительно проследовал в наш угол и тяжело скрипнул сеткой, повалившись на соседнюю нижнюю койку. Меня он, видимо, не заметил или не стал тревожить, подумав, что я сплю. Я тоже не проявил интереса. Пришел человек, лег вздремнуть перед обедом, какое мне дело. Да и разговаривать было лениво. Однако через некоторое время донесшиеся снизу звуки заставили меня встрепенуться. Я не верил своим ушам: там отчетливо слышались всхлипывания и шмыганье носом под легкое поскрипывание койки. Там явно плакали! Осторожно повернувшись на бок и свесив голову, я посмотрел вниз. Коля лежал ничком, немного наискось, разбросав в стороны ноги и даже не сбросив обувь. Плечи его периодически вздрагивали. Все еще не веря, что вижу плачущим своего друга, я тихо и вопросительно позвал:

– Коля?

Ответа не последовало, только всхлипывания усилились. Это настолько ошарашило, что с верхнего яруса я буквально катапультировался.

– Что случилось, Шеф? Что с тобой?

Присев в головах койки, я потряс его плечо.

– А, это ты, – проговорил он, всхлипывая, повернув ко мне красное и мокрое от слез лицо.

Плачущий дембель – это серьезно. Да кто ж его обидит так, чтобы довести до слез? Должно случиться что-то из ряда вон выходящее, чтобы из глаз солдата, оттрубившего в Афгане два года, потекли слезы. Собственно, вариантов может быть только два: дома случилась беда или погиб кто-то из друзей. Но почты в этот день не было, и вариант с домом не проходил. Значит – второе.

Мы давно уяснили себе, что в этой дурацкой стране в любой момент может случиться что-нибудь страшное, какое-нибудь дерьмо может вылезти из-за любого угла! Даже если не ходишь на «войну»… Может прилететь с горы пуля снайпера, могут взорваться рядом пущенные духами наугад мина или реактивный снаряд. Могут по ошибке долбануть свои. В конце концов, можно просто случайно заступить на свое же минное поле. Даже садясь в дембельскую вертушку нельзя сказать себе, что теперь все позади. Тогда мы думали, что для этого нужно как минимум пересечь границу Союза (правда, потом выяснилось, что для этого нужно пересечь порог родного дома).

Вот и теперь, я сразу понял, что случилось, и понемногу мне удалось вытянуть из Коли подробности.

Страшную вещь он рассказал. Все произошло в его родном, насквозь знакомом машинном парке. Механики Второй роты чинили одну из своих машин, поднимали движок, используя тельфер с ручной лебедкой. Когда ремонт был закончен, ребята воткнули движок на место и стали отводить тельфер от машины. Но хлипкая конструкция на четырех небольших колесиках шла очень тяжело. На помощь пришли еще несколько человек, схватились кто за что и поволокли каталку, все сильнее разгоняя ее. Тут и случилась беда. Может, камень попал под колесо, а может, и сама конструкция была плохо скреплена. Так или иначе рама на ходу развалилась, верхняя перекладина сорвалась и треснула по спине одного из бойцов Второй роты.

– Як грохнэ, – говорил Коля, – як долбанэ! Я на броне был. Дывлюся, пыль коромыслом, народ в стороны прыснув, як горобцы. А цей – лежит на земле… Подбегаем, а он весь в крови, голова разбита, руками землю грэбе, а ноги – как у мертвяка, не шелохнуться!

– Коля, кто это? Нашего призыва? – сглотнув пересохшим враз горлом, прохрипел я.

– Та ни. Черпак чи колпак с другий роты. Не знаю, как зовут. Знаю, механик. Ось беда, – всхлипнул Коля.

– Что делать, Шеф, – проговорил я в ответ.

Слов у меня не было. Охватывало двойное чувство – жалость к парню и дикое, абсурдное чувство облегчения от того, что пострадал не наш. Не нашего призыва парень, не знакомый и не друг. Не дембель, которому до дома остаются считаные дни!

– Ты, того, Шеф, давай, успокойся. Жалко парня, слов нет. Но что ж поделаешь… Не он первый, не он последний. Бог даст – выживет. Лучше сломанный хребет, чем с ходу наповал. Главное – не наш призыв, не дембель…

Коля посмотрел на меня расширенными глазами. В его взгляде было намешано многое – боль, непонимание, жалость и обида за мое убожество. И тут он начал говорить. Никогда больше в жизни я не слышал такой откровенности, и не приведи Бог когда-нибудь услышать.

Для начала он приказал мне заткнулся. Он сказал, что я совсем обалдел тут под конец службы, если начал делить погибших и раненых на свой и чужой призыв. Он сказал, что, видать, сердце мое окаменело и стало таким же, как окружающие нас безводные каменные горы.

Говорил он спокойно, уже без всхлипов. Говорил усталым, монотонным голосом, в котором сквозили нотки презрения. Он рассказывал, и я узнавал такое, чего не замечал в нем полтора года, которые мы с ним прослужили бок о бок. В первый раз передо мной распахнулась человеческая душа, не прикрытая никакими условностями; та, которую может увидеть в себе каждый, если осмелится заглянуть глубоко внутрь себя и честно сознается себе в том, что увидел там. Только вряд ли кто…

Коля рассказывал, как пересиливал себя. Он боялся ехать в Афган, но убеждал себя, что все с ним будет нормально. Однако в глубине души его точил дикий страх за свою жизнь. Его как механика-водителя все время мучили мысли о подрыве. Потом, попав в Бахарак, он увидел вокруг множество других опасностей: снайперы с соседней горы, минометные обстрелы Крепости, засады, в которые могла попасть колонна буквально в паре километров от батальона.

Но главными все же оставались мины. Каждый раз, забираясь в машину и запуская движок, он содрогался от мысли, что на дороге зарыт «его» фугас. Он представлял себе, как впереди идущая машина удачно обойдет это место, не задев гусеницей, а он налетит прямо на жуткий контакт и сожмет пластины, проводки или другое хитроумное устройство, придуманное для того, чтобы развеять по воздуху его обгорелые ошметки. И хотя за полтора года у нас не было ни одного подрыва, каждое сообщение о подрыве в полку, доходившее до батальона, опрокидывало его в пучину неимоверной тоски. Последние полгода, когда он уже занял должность старшего механика роты и редко выезжал на броне, ему становилось совсем плохо, если его назначали на боевые. Стараясь задавить в себе этот ужас и тоску, он паясничал и блажил свое «Уезжаю!».

– Пойми, чем дальше, тем хуже! – тряс он головой, заглядывая мне в глаза с надеждой быть понятым. – И никому об этом не расскажешь! Как может бояться мины старший механик Первой роты?

Я молча кивал. Что тут не понимать? С каждым из нас под дембель творилось одно и то же. А насчет рассказать кому. Что толку? Кто здесь поможет? Можно отказаться ходить на боевые, можно не выходить даже в парк, можно не ходить на пост и даже в столовую, еду притащат прямо в кубрик. Всё нам можно в эти последние недели, любой командир поймет и не осудит. Можно вообще затариться в кубрике и без крайней нужды не высовывать носа на улицу. Можно. Но где гарантия, что тебя не раздавит потолочными балками, сорвавшимися во время очередного землетрясения? Ничего не остается, как надеяться и верить в свою счастливую звезду. Убедить себя в том, что если за полтора года ничего с тобой не случилось, то проскочишь и последние тридцать дней.