Николай Рерих - Шамбала. Сердце Азии

Опять стража из пяти солдат. Неизвестно, мы ли их стережем или они нас. Каракаш замерзла, и лошади разбивают легкий ледок. Утро студено, но в середине дня солнце уже печет. На ветках почки. У дороги сидят серенькие хохлатые жаворонки. Проехали 9 дорожных башен. Опять Зуава. Цай Хань-чен говорит, улыбаясь беззубым ртом: «Даотай Хотана думает, что мы опять вернемся в Хотан. Такой глупый офицер».

Но теперь всякие соображения о глупых офицерах от нас далеки. Ведь мы опять в пустыне. Опять вечерние пески, лиловые. Опять костры. Караван с вещами сильно запоздал, и мы сидим налегке, как будто и не бывало этих вещей, которые так усложняют всю жизнь. На песке – пестрые кошмы. Веселые языки пламени красно и смело несутся к бесконечно длинным вечерним тучам. Вечером в Зуаве оказалось, что приставленный к нам бек и офицер накурились опиума. Юрий просил Цай Хань-чена выговорить им. Тот говорит, конечно, «это очень дурно, но главному покровителю опиума в Калькутте поставлена статуя [418]на коне. Англичане нас приучили к этому яду». И свет луны, и тишина ночи опять наполнились человеческим ядом…

29 января.

До рассвета пришлось самим поднять весь караван. Тимур-бай куда-то уехал и оказался лентяем. По-тибетски я кричал по палаткам: «Лонг, лонг, лонг», – как кричат тибетцы ранним утром, поднимая народ. На бугор вышел человек с огромным рогом и начал протяжно трубить на все стороны. Оказывается, мельник оповещает селян о готовности своей молоть их зерно. Опять пустыня. Опять мазар с голубями. Но теперь всюду пробелки тонкого снега. Серебристые тона стали строже.

Снеговые горы с левой стороны стали и воздушнее, и разнообразнее. Но пески по-прежнему утомительны. Редко, когда так уставали. В сумерках весть из пустыни со спины неизвестного верблюда: «В Пиалме вода высохла». Ну все же кое-как пойдем. В восемь часов в темноте при мутной луне вошли в Пиалму. Здесь нас ждал шведский миссионер Нистром (по-китайски – Лисети). Судя по рассказам, он имел много случаев с китайскими властями, подобных нашим. Такая же лицемерная неустойчивость и наглая изменчивость решений.

30 января.

Затуманилось. Кругом бело-сизый туман и круглая тарелка песков. Иногда пески приобретают скульптурный характер или приближаются к жемчужной раковине. Но все-таки сегодня идем по ровной тарелке с редкими низменными барханами, с торчащими тонкими кустиками. Полузасыпан остов осла. Торчат полуразвалившиеся башни – потаи [419]. Каждый из них делится на десять ли. Потай можно пройти легко в сорок минут. Волны песка сливаются в ровную линию горизонта. Что же нарушает однообразие этой тарелки?

В Хотанскую пустыню пришел слух о нашем путешественнике Козлове. Толкуют, когда Козлов был в Карашаре, там жил «страшный дракон». Но храбрый русский богатырь победил опасного дракона, заклял его и запечатал в стеклянную банку. Этим был спасен весь край. Толкуют о засыпанных городах и показывают рукой в сторону Такла-Макана. Какое-то почтение и суеверный страх звучат при произнесении названия великой пустыни. В эту сторону тянутся две ниточки караванов.

Идут из Гиалмы за топливом. И больше ничего. И звуков никаких. И красок больше нет. И жемчужная пыль взвивается голубым пологом. Как древние катафалки, мерно идут мафы и широко машут пурпурными колесами. Красочно, ярко горит красный наспинник китайского офицера. Против ветра он надел уморительный желтый капор с длиннейшим красным наспинником. Откуда это изобретение? В нем скрыты какие-то тысячелетия.

Влево уходит нить каравана. Куда он? Ведь это направление идет прямо на Тибет, на Чантанг. Так и есть, они идут на тибетские озера за солью. И еще памятная встреча. Зачернел далеко человек. Бодро шагает. Шаг не киргизский, а китаец по пустыне один не ходит. Шапка с ушами. Серый армяк. Да, это ладакхец. Этот пойдет хоть куда один по пустыне. Поравнялись. У него все зубы засветились. И руки протянул: «Джули, джули», – приветствует. И его к нам потянуло. Нашлись разные знакомые. Говорим, кто куда ушел. Кто в Чантанг. Кто через Кокяр. Кто мерз на Санджу. Что же это такое, что так сближает нас с тибетцами и ладакх-цами? В чем же этот общий язык? Откуда общий бодрый шаг? Откуда смелость одиноких хождений? Хотелось оставить с нами этого прохожего друга.

31 января.

После ветра и тумана сияет яркое утро. Идем до Чуда: люди просят прервать поход до Гумы на два дня. Так и сделаем. Китайский отдел каравана развалился первым. На четвертый день Цай Хань-чен уже похож на мертвеца. Тан Ке-чан сильно ослабел и даже застрял на дороге. Сун потерял перчатки и впал в раздражение. У китайского солдата пала лошадь. Словом, еще раз нам показано, что для похода китайцы совершенно негодны. Цай Хань-чен отлично клеит бабочек.

Тан Ке-чан заботливо возится около своей постели, ибо порядочная китайская постель должна походить на гору. Сун бойко налетает на [киргизов]. Солдаты и офицер в капоре похожи на все что угодно, но не на воинов. И эти винтовки с наглухо заткнутыми дулами и завязанными замками – ведь они превратились в символ. Конечно, разбойников здесь нет, но вся эта рать побежит при виде первой организованной колонны.

Опять попадаются бело-синие пятна снега. С северной стороны каждого бархана притаилось такое светлое благоуханное пятно. Положительно, снег дает почве какое-то благоухание. Нельзя верить, что сегодня последний день января, – это весна. Тюрки сегодня работали лучше, за что и получили барана. Бедные, они ценят каждое проявление внимания. Видимо, хозяин каравана их жмет. Что же это за «лестница спрутов»? Геген опять сердится на китайцев.

Приятно прийти на стоянку до темноты. В Тибете идут с четырех утра до часу [дня]. Да, да, положительно весна. Рисовал.

1 февраля 1926 года (понедельник).

Гума. Шли какими-то фантастическими песочными формациями. Иногда казалось, что это остатки ступ или башен. Снега больше. Белые откосы дают впечатление берегов, а между ними – точно море. Настолько убедительно впечатление моря, что приходится вспомнить, что в пустыне нет таких водных поверхностей.

Опять «приготовлен» для нас пыльный сад, опять беки и солдаты. Не успеваем разложить палатки, как приезжает амбань. Впечатление лучшее, нежели в Хотане. Амбань знает о наших хотанских невзгодах. Возмущается хотанскими властями. Удивляется, как можно запрещать художнику работать, и подтверждает, что дорога на Дуньхуан по пустыне очень трудная и для «тай-тай» невозможно было бы ехать таким путем два месяца (тай-тай значит «госпожа»). Разговор переходит на детские темы: в Гуме летом очень жарко, жарче, чем в Ганьсу. В Урумчи теперь очень холодно и нельзя, как здесь, сидеть на дворе.